– Всё это место – грязь, и ты в её числе! – ругается Луна. – Как смириться с этим? Как смириться с мыслью, что ты во мне видишь целый мир, а другие видят шагающую подле плоть? Я слышу, о чём они говорят, думая, что ни единое слово на вашем проклятом полумёртвом языке жена-послушница не понимает.
– Я отходил под солнцем больше полувека, жена, – говорю я, – а потому смею заметить, что ни суждения, ни взгляды, ни тем более мысли посторонних меня не интересует. Всё блажь и напускная пыль.
– Тебя не задевает?
– Мне плевать. И тебе тоже, – улыбаюсь я. – Всего лишь свет от этих мерзких жёлтых ламп заставил усомниться, не страшно. Скажи мне, – выдавливаю следом. – Есть причина, по которой я должен истинно переживать?
– Если и есть – переживёшь, – прыскает ядом.
О, зря, Луна.
– Ты виделась с ним?
Напираю и прихватываю за руки, чтобы не убежала. Отступает спиной и лопатками прижигает дверь.
– Считаешь, у причины есть имя?
Не пугается, рычит.
– У твоей причины всегда одно имя.
– Кем ты меня считаешь? – обижается. – Эти жёлтые лампы ослепили и тебя? Считаешь, я сбегала на свидание с мясником, что продаёт женские тела подобно туши в лавке с нарочитым званием Монастыря?
Наклоняюсь и захватываю её некогда белоснежное платье, поднимаю ткань и являю позеленевший подол.
– Не желаю думать о тебе плохо и думать не буду, – говорю я, – но ты была в саду (сейчас же от моей компании отказываешься) и настроение твоё испорчено (не спорь). Какие догадки я могу строить?
Луна извиняется, а я отпускаю юбку.
Прошу, не могла ты наглупить, не могла…Ты умная девочка, Луна. Зачем ты так?
Вздыхает и припадает к груди. Молчит.
Зачем ты так? Что сделала? Отчего плачешь?
За секунды всё в голове переворачивается, всё скручивает – тело, нутро, мысли. Не могла ты сглупить…
– Всё в порядке, – заключает девочка. – Можешь не опасаться за честь жены. Я гуляла по саду, правда, но компанией упомянутого награждена не оказалась (попросту не видела его). А настроение…злополучное место, ты сам ощущаешь. Здесь либо грешить, либо не быть.
Приглаживаю черничные волосы. Не следовало сомневаться в ней. Извиняюсь за дурные суждения и признаюсь:
– Это ревность.
Которая, как представлялось, иссохла множество лет назад на дне кувшина подобно затхлой воде.
– Ты ревнуешь меня? – переспрашивает девочка. – Мне думалось, опасаешься за имя Солнца, за репутацию клана.
Улыбаюсь очаровательным мыслям. Но, увы, клан Солнца очернял себя много раз до этого моим собственным распутством, в то время как иные родичи работали на благо семьи.
– До сумасшествия, – однако признаюсь. – Никто не смеет посягнуть на моё. Никто не справится с нравом моей дорогой жены, что не может не радовать.
– Ревновал ли ты прежде?
Мне хочется сказать «до одури», но это уже другая история. Пытливая морока в несколько лет с глупым финалом, не должная коснуться её милого лица и ласкового характера. А потому я упоминаю крохотную часть из жизни «после»:
– Ревновал Стеллу, когда та связалась с Хозяином Монастыря.
Луна притупляет взор и кусает губы, заправляет волосы и нервно поддёргивает плечами. Слишком откровенно и показательно, а Луна – не открытая книга, чтобы так себя выдавать; беспокойство сбивает её и являет миру незащищённой.
Очнись, девочка.
– Скажи, что волнует, – велю я и руками обхватываю спицы рук.
Луна как редчайший фолиант, которым мечтают овладеть лучшие из коллекционеров, и в том их ошибка. Она – не дар, не украшение, не личное достояние. Она разобьёт их всех одним взглядом.
А Ян…если Луна – книга, то Хозяин Монастыря ещё не выучился читать.
– Скажи, что беспокоит, – повторяю я.
– Поймала себя на глупой мысли.
– Ты осознаёшь её глупость?
– Более чем.
– Озвучь.
– Подумала, что ты и Ян – отвратительный пример нездоровой соревновательной дружбы, в которой каждый пытается переплюнуть другого. Он украл твою сестру, а ты украл меня?
– Глупость, – констатирую я. – Твоя правда.
– Прости, если обидела.
Пожимаю плечами:
– Сам спросил.
– Значит, сестра твоя… – подбирает слова, – общалась с Хозяином Монастыря? Насколько близко?
– Настолько, чтобы сейчас мы могли ненавидеть друг друга.
Луна хмурится.
– Прости, если обидел.
– Сама спросила, – смеётся девочка и схоже жмёт плечами. – Ты не расскажешь, что случилось со Стеллой?
– Почему же с ней что-то случилось?
Предполагаю, кто-либо мог поведать штрихи из биографии клана Солнца. То сковывает, удручает. Следовало рассказать самому…
– Потому что я не наблюдаю её сейчас возле нас или Хозяина Монастыря. Потому что на мне её платье, а, значит, боль утраты приутихла, и ты смог расстаться с вещами. Потому что Хозяин Монастыря позволил себе вновь влюбиться.
– Рубцы не болят, пока их не трогаешь.
– Запомню.
Девочка освобождается от рук-пут, словно бы стряхивая их с себя, и проходит к балкону. Свежий воздух наполняет лёгкие, а ветер ласкает её ласковое лицо и щекочет босые ноги. Выхожу следом – смотрим на сад.
– Ян присутствовал на вчерашнем вечере? – спрашивает Луна.
– Тебя в самом деле интересует дьявол? – вопрос на вопрос её не устраивает, а потому девочка окатывает холодным взглядом. – Был, – признаюсь я. И – на загрустившее лицо – добавляю: – Он шёл к нам, когда мы отправились танцевать. Теперь переменишь своё отношение к этому моменту?
– Сколько ты выпил? – восторгается девочка и хватает за рубаху. – Что значит «переменишь»? Ты, дурная твоя голова, Бог Солнца, лучшее из того, что случалось на этом тошнотворном вечере (помимо закусок, цветов и колонн), – она задорно смеётся, и я узнаю прежнюю Луну. – И поцелуй этот разве что перебьёт поцелуй в саду резиденции Солнца. Что ты желаешь услышать? О, нет! – и она театрально запрокидывает голову и прижимает тыльную сторону руки ко лбу. – Ты слышишь этот звук? Слышишь? То звон рассыпающегося доверия. Или нет? Может…Может, это звук твоих шагов и шагов Хозяина Монастыря, уносящие вас к чертям от меня, золота?
– Ты ругаешься? – восторгаюсь я.
– Из всего сказанного ты заметил лишь то? Влюблённый самодур, право.
Улыбаюсь и целую её улыбку. Девочка садится на парапет и обвивает шею.
– Нас могут увидеть, – предупреждаю я, а внимаю обращающим внимание взглядам, что несут тела вдоль парковочных мест. – О, уже смотрят сюда.
