Лоррен. Дрезденская галерея. Фотография: Marburg ⁄ Art Resource, Нью-Йорк
…стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении забредший мужичонко, стоит и как бы задумался, но он не думает, а что-то «созерцает». Если б его толкнуть, он вздрогнул бы и посмотрел на вас, точно проснувшись, но ничего не понимая. Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чем он это стоял и думал, то наверно бы ничего не припомнил, но зато наверно бы затаил в себе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания. Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, – для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит всё и уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то, и другое вместе [Достоевский 14: 116–117].
Иван Крамской. Созерцатель. Холст, масло. 85 х 58 см. Киевский национальный музей русского искусства
Глава 6
Осмысление границ жанра и расшифровка «Сна смешного человека»
…не то я, чем кажусь.
Яго в «Отелло»[126]
…плодотворное соединение образа гротескного и образа возвышенного породило современный гений…
Виктор Гюго. Предисловие к драме «Кромвель»[127]
…жизнь полна комизма и только величественна лишь в внутреннем смысле ее…
Достоевский. Письмо к К. П. Победоносцеву от 24 августа 1879 года
Перейдем теперь от большого и сложного романа «Бесы» к одному из самых коротких рассказов писателя – «Сну смешного человека». Этот небольшой текст, опубликованный в 1877 году и ставший последним художественным произведением в «Дневнике писателя», – философская и литературная кульминация размышлений Достоевского о проблеме смены убеждений. В то же время он изобилует различными переработками и трансформациями других литературных произведений, включая собственные сочинения Достоевского. Таким образом, в крошечном рассказе обнаруживается целый ряд вопросов, которым посвящено настоящее исследование.
Мы знаем, что Достоевский не только читал Шекспира, но, как и английский драматург, был озабочен тем, что можно назвать «фактором Яго» – проблемой существования кажущегося беспричинным зла. Как распространяется по миру зло? Что можно написать о его причинах? Какой механизм им движет? Для творчества Достоевского важны эти вопросы, но важен и другой: как распространяется по миру добро? В обоих случаях ответ один: это происходит благодаря силе слов. Достоевский был озабочен и познанием разновидностей зла, и постижением природы добра, и очень хорошо осознавал, что границу между ними иногда бывает трудно различить.
«Сон смешного человека» как раз говорит о способности слова ниспровергать, извращать, а может быть, и обращать, то есть склонять людей к перемене убеждений. При этом характерная для Достоевского ирония заключена в том, что рассказ, структурно и семантически сосредоточенный на силе слова, оказывается столь трудным для понимания. Центральный герой-рассказчик, избравший для себя роль проповедника, хотел бы прежде всего быть понятым, но автор безжалостно обволакивает свое творение словесной мантией двусмысленности.
Исследования «Сна смешного человека» в последнее время были сосредоточены на вопросе об искренности и нравственной добродетели главного героя-мечтателя[128]. Тем не менее фундаментальный и традиционный для литературоведения вопрос об истолковании протагониста ставился неоднозначно. Наиболее интересные трактовки «смешного человека», как правило, пытаются учитывать специфические жанровые черты, влияющие на образ героя. По мысли исследователей, определив жанр, можно понять и персонажа. Если, например, перед нами утопия, то мечтатель – это дальновидный идеалист. Если же рассказ представляет собой антиутопию, или дистопию, то его герой – разочарованный солипсист. Если сюжет основан на ряде фантастических сновидений, то персонажа следует толковать психологически. А если, как я постараюсь показать в последнем разделе этой главы, перед нами история об изменении убеждений, написанная в духе рождественского рассказа, то главная идея заключается в том, что вдохновленный своим видением мира протагонист радостно принимает и приветствует неизбежное – то, что он выглядит смешным в глазах всего мира.
Я разделила эту главу на четыре части, каждая из которых по-разному трактует проблему жанра анализируемого текста. Различные подходы, в свою очередь, предполагают конкурирующие смысловые структуры. Проблема, однако, в том, что все смыслы существуют одновременно и постоянно трансформируются в восприятии читателя, и сам рассказ предлагает как персонажу, так и реципиенту некое незаконченное путешествие.
Достоевский, как мы уже видели, никогда не использовал тот или иной жанр или устойчивую литературную форму в чистом виде. Но при этом почти каждая ключевая черта, сюжетная схема и персонаж в его произведениях в итоге восходят к определенному источнику (или источникам), и от этой отправной точки удобно начать наше исследование. Зачастую заимствования Достоевского уводят его в настолько неожиданном направлении, что конечный результат почти не несет на себе следов первоначального импульса. Я полагаю, что схожим образом обстоит дело и с рассказом «Сон смешного человека» и вдохновившими его текстами, в особенности с «Рождественской песней» Чарльза Диккенса (1843).
Действительно, «Сон» подтверждает мысль о прозе Достоевского как палимпсесте. Это определение распространяется и на форму, и на тон повествования, и на тематику, – все это слои палимпсеста, в котором различные структурные пласты и смыслы одновременно сталкиваются и противоречат друг другу. Именно эти качества – текучее взаимодействие и противоречивость – позволяют читателям творчески подходить к произведениям писателя. Генри Джеймс, известный своей неприязнью к романам Достоевского, несомненно придерживался такого же принципа разнообразия в собственном творчестве. Описание задач автора и читателя, которое он излагает в предисловии к роману «Что знала Мэйзи» (1897), проясняет и подтверждает нашу трактовку самых трудных моментов у Достоевского:
Стремление действительно увидеть и показать другим – это не праздное занятие, если мы имеем дело с силами, создающими неразбериху. Замечательно, что состояние запутанности тоже является одной из самых остро ощущаемых реальностей, оно тоже имеет цвет, форму и характер, а зачастую оказывается еще и весьма комичным и обладает многими другими ценными признаками и значениями [James 1982:9].
К подобным широким обобщениям о палимпсестах и Джеймсовому «состоянию запутанности» неизбежно приходит и любой внимательный читатель «Сна смешного человека». Тем не менее этот рассказ – один из самых коротких у Достоевского – имеет множество источников.
Свифт, Руссо, По
Все было бы для всех, без мук и пота.
Ни лжи, ни преступлений, ни измен;
Ни пик, ни сабель, ни плугов, ни ружей.
Сама природа бы давала все
В роскошном
