А как раз-таки трибуналов и расстрелов Иван Андреевич на дух не переносил. Чекисты своих же товарищей приговаривали к расстрелу за мелочь, за утаенное во время обыска золотое колечко – страшно подумать, что они могли сделать с простым муровцем. Поэтому ВЧК он боялся до дрожи в коленках, до потери сознания. А вот на остальное страха как-то не оставалось – так, небольшие опасения.
Именно поэтому Сбитнев не то что не прислушался к словам Загорского, но не придал, что ли, им должного значения. То есть, идя вечером с работы, а утром – на работу, он теперь чуть чаше оглядывался по сторонам, но это ничего не значило, это вполне могло быть оттого, что у него болела шея, и он ее так разминал. Да и помилуйте, чего бояться? Он категорически не верил в то, что два жулика – а Аметистов с Бурениным были именно, что жулики, у него на это глаз был наметанный – так вот, не верилось, что два жулика решатся убить или как-то иначе испортить жизнь работнику уголовного розыска, то есть человеку при должности и пистолете.
Поэтому, когда через пару дней зазвонил служебный телефон и знакомый голос Аметистова ласково осведомился, когда же будет отпущена гражданка Пельц, Сбитнев довольно уверенно отвечал, что ни Пельц, ни примкнувший к ней Обольянинов в обозримом будущем освобождены не будут, поскольку убийца так и не найден, а значит, подозрений с них никто не снимал.
– Как, позвольте, не найден? – удивился собеседник. – А китаец Херувим, собственноручно сознавшийся в убийстве гражданина Гуся с целью его дальнейшего ограбления – это вам не преступник?
– Гражданин Хэй, как выяснилось в ходе его допроса, не убивал и не мог убить директора треста тугоплавких металлов Бориса Семеновича Гуся, – официально ответствовал Сбитнев.
– Это вам Загорский накапал? – неожиданно злобно спросила трубка.
Сбитнев опять удивился – откуда Аметистов мог знать про Загорского, но отвечать, разумеется, не стал, сказал только, что все, касающееся убийства, относится к тайне следствия и по телефону, а тем паче в личном разговоре, разглашаться не может.
На том конце как-то нехорошо помолчали, после чего бросили трубку. Сбитнев, чрезвычайно довольный своей решимостью, в свою очередь положил трубку на рычаг. Он придвинул к себе бумаги, готовясь сладостно погрузиться в изучение нового дела, но тут почувствовал, как будто что-то ему мешает. Несколько секунд Сбитнев пытался осознать, что же стало поперек его трудового энтузиазма и наконец понял: в открытую форточку подуло ледяным ветром. Это было весьма странно, потому что погода на улице стояла очень теплая. Удивляясь таким метаморфозам, он выглянул в окно, и тут же все разъяснилось – на Москву шла огромная грозовая туча. Зябко ежась, Сбитнев закрыл форточку, однако теплее не стало – за считанные секунды кабинет совершенно выстудился. Терпеть такую стужу было решительно невозможно, так что ничего нет удивительного, что Иван Андреевич достал из нижнего ящика стола заветную фляжку с коньяком, хранимую именно для подобных случаев.
Тут, конечно, могут упрекнуть меня, что я клевещу на доблестных сотрудников МУРа, приписывая им какие-то фляги и беспробудный алкоголизм. На это я могу сказать только, что все мы люди и кто, исключая младенцев и беременных, по собственной воле откажется от глоточка коньяку, когда на улице холод и ненастье? Покажите-ка мне такого человека, и я немедленно вычеркну весь абзац, а Сбитнев, как и положено советскому служащему, будет безропотно пить настойку чайного гриба, тихо недоумевая, каким образом может она способствовать согреванию организма.
Другие ревнители чистоты всех и всяческих рядов заявят, конечно, что Сбитнева надо бы разъяснить, потому что откуда и на какие деньги взялся у него в столе настоящий армянский коньяк? Уже не похитил ли он его, ограбив для этой цели буфет Совнаркома или другой такой же солидной организации? Мы уже не говорим о том, что, учитывая фатальный дефицит всего на свете, коньяк в столе попахивает взяточничеством.
Смею думать, что на все эти неуместные претензии Иван Андреевич вполне мог бы ответить в том духе, что все это не вашего, дорогие товарищи, собачьего ума дело – на то есть компетентные инстанции. И если кому-то хочется найти нарушения трудовой дисциплины и саботаж, пусть-ка лучше поищут среди бывших тайных и статских советников. А то, знаете ли, всплывают неизвестно откуда брильянты и изумруды, а на резонный вопрос Сбитнева – что все это значит? – отвечают ему, что брильянты к делу не относятся.
Одним словом, следователь наш отхлебнул-таки немного коньяку, не видя в этом никакой контрреволюции и тем более – никакого саботажа. Потом отхлебнул еще немного, потом еще и еще. Вскоре ему стало гораздо теплее, да и тучи на небе как-то развеялись, и хорошая погода почти вернулась. Почти, но, видимо, не совсем, потому что надвигался уже вечер, а за ним, вероятно, и ночь.
Впрочем, до наступления ночи было еще далеко. И надо же такому случиться, что как раз перед концом рабочего дня поступило в МУР сообщение об убийстве. И где вы думаете, оно произошло? Правильно, в том самом злосчастном доме Гребенщикова, где некоторое время назад уже убили директора треста тугоплавких металлов Бориса Семеновича Гуся. Странное совпадение, скажу я вам, очень странное.
Еще более странным показалось Сбитневу, что все оперуполномоченные оказались в разъездах или на задании, так что ехать пришлось самому Ивану Андреевичу. Ну, что ж, он поедет, он готов, ему не впервой – особенно если начальство пошлет. Если начальство пошлет, так мы куда угодно пойдем, тем более хаживали уже, хаживали – и не раз к тому же.
Хлебнув для настроения еще немного коньяку, Сбитнев вышел из кабинета.
Как и следовало ожидать, служебные машины все оказались в разъездах и пришлось ехать на трамвае – тем более, что было совсем рядом. Трамваев Сбитнев не любил, однако идти пешком не хотелось, а брать лихача вышло бы слишком накладно.
Иван Андреевич влез в набитый трамвай и безропотно поехал вместе со всей публикой, как какой-нибудь, черт его возьми, сознательный пролетарий. Трясясь и подскакивая на стыках вместе с трамваем, Сбитнев горько думал о том, что в трамвае противно пахнет грядущим коммунизмом, но если всюду ездить на извозчиках, то можно и до конца месяца не дотянуть. Жалованье в угро платят не так чтобы большое, совсем, между нами говоря, маленькое платят жалованье. Однако дело тут не в деньгах, которые что ни день, то дешевле становятся, а в пайке, который выдает сыскарям советское государство. Может, конечно, паек этот и не очень богатый, однако у других и такого нет.
Всю дорогу, пока ехал, не отпускало Ивана Андреевича неприятное ощущение, что за ним следят. Но кто мог следить за ним в набитом трамвае, когда непонятно, где кончаешься ты и начинается твой сосед? Впрочем, отчасти он оказался прав, потому что, подъезжая к своей остановке, обнаружил в кармане ловкую лапку беспризорника. Навык не изменил Ивану Андреевичу – он так защемил огольцу руку, что тот взвыл не своим голосом. Сочувствующая толпа расступилась, и удалось даже дать мальчонке чувствительного пинка, после чего тот безропотно спрыгнул с трамвая, очень довольный, что легко отделался.
