Смерть Первого Хазарда оказалась приятным сюрпризом для Темпуса, который потакал активной (но тайной) кровной мести гильдии магов. Он не выносил колдовства любого рода.
Он изучил и отбросил полностью философию, системы личной дисциплины, подобные используемой Нико магии, религию, разновидность дьявольского учения, насаждаемого магами-воителями, носившими на лбу Голубую Звезду. Человек, в юности провозгласивший, что он предпочитает вещи, которые может трогать и чувствовать, не переменился со временем, а только утвердился в своих взглядах. Адепты и колдуны были ему омерзительны. Он еще в юности познал на себе мощь настоящих колдунов и все еще нес проклятие одного из них, а потому его ненависть к ним была неувядаемой. Темпус подумал, что, даже когда умрет, его злоба будет беспокоить их — он, во всяком случае, надеялся, что так и будет. Для борьбы с искусными волшебниками необходимо было великолепное знание чернокнижия, а он остерегался подобных наук. Цена была слишком высока. Он никогда не признал бы силу выше свободы, вечное рабство духа было слишком большой ценой за преуспевание в жизни. Но в то же время обычный человек не мог выстоять один против опаляющей ненависти колдуна. Чтобы выжить, он был вынужден заключить пакт с богом войны Вашанкой. И был посажен на ошейник, подобно дикой собаке, следуя за ним по пятам. Но то, что делал, ему не нравилось.
Были в этом и свои плюсы, если их можно назвать таковыми.
Он жил беспечно, хотя вообще не мог спать, он был невосприимчив к простой и отвратительной военной магии, у него был меч, который крушил чары словно мел и светился, когда бог проявлял заинтересованность. В бою он был гораздо быстрее смертных — пока они медленно двигались, он мог делать все, что хотел, на заполненном людьми поле, которое казалось свалкой для всех, кроме него самого. Вдобавок его огромная скорость увеличивалась за счет коня, если конь был определенной породы и крепкого сложения. И раны, которые он получал, излечивались быстро — мгновенно, если бог любил его в этот день, и медленнее, если они были в ссоре. Только однажды, когда он и его бог серьезно поссорились из-за вопроса о том, была ли изнасилована сестра бога, Вашанка действительно покинул его. Но даже и тогда способность к регенерации — замедленной, но очень болезненной — сохранилась.
В этом были причины его таинственности. Только в среде наемников он мог без страха смотреть глаза в глаза. В эти дни в Санктуарии он много времени проводил среди своих людей.
Смерть Абарсиса поразила его сильнее, чем он мог допустить.
Иногда казалось, что еще одно несчастье, обрушившееся на его плечи, и он рассыплется в прах, которым, несомненно, станет он рано или поздно.
Когда он проходил по выбеленному двору мимо конюшни, лошади высунули сквозь решетку серо-стальные морды и заржали. Темпус остановился погладить их, шепча теплые, дружеские слова перед тем, как выйти через заднюю калитку на учебный плац, представлявший собой естественный амфитеатр, окруженный небольшими холмами, где пасынки тайно обучали нескольких илсигов, желавших попасть в резерв милиции, финансируемой Кадакитисом.
Закрыв за собой калитку и посматривая искоса на арену (пересчитывая по головам солдат, которые или сидели на изгороди, или прислонились к ней, или топтали песок, чеканя шаг, тренируясь для вечернего похоронного обряда), он подумал о том, как хорошо, что никто не в состоянии определить причину смерти Первого Хазарда. Ему следовало определиться в отношении своей сестры Саймы, и чем быстрее, тем лучше. Он дал ей свободу, но она злоупотребила его терпением. Он старался не принимать во внимание тот факт, что оплатил ее долги своей душой с тех пор, как архимаг проклял его за ее действия, но не хотел игнорировать ее отказ воздержаться от борьбы с чародеями. Вообще это было ее право — убивать колдунов, но у нее не было права делать это в городе, где он разрывался между законом и моралью. Вся сложность в деле с Саймой заключалась в том, что он не хотел быть наблюдателем. Так ничего и не решив, он шел по холодной бурой траве к деревянной изгороди высотой ему по грудь, за которой в более счастливые дни его люди обучали илсигов и друг друга. Сейчас они складывали там погребальный костер, таская хворост из кустарника за алтарем Вашанки, в виде пирамиды из камней, указывающей прямо на восток.
Пот никогда не собирается каплями на холодном зимнем воздухе, но изо ртов при дыхании шел белый пар; ворчание и насмешки были хорошо слышны в бодрящем утреннем воздухе.
Темпус наклонил голову и вытер губы, чтобы скрыть улыбку, когда услышал поток ругательств: один из тащивших сучья уговаривал бездельников взяться за работу. Ругань можно было отнести ко всем неработающим. Сидящие на изгороди, отшучиваясь, соскочили на землю, другие отлепились от стены. Перед ним они делали вид, что их не касается дурная примета случайной смерти. Но и ему было нелегко перед лицом беспричинной смерти, отнимающей славу гибели на поле боя. Все они боялись случайной гибели, бессмысленной немилости судьбы, ведь они жили как по воле случая, так и по милости бога. Когда дюжина солдат гурьбой направилась к кустарнику позади алтаря, Темпус почувствовал, что бог зашевелился внутри его, и побранил Вашанку за потерю бойца. Сейчас у них были не лучшие отношения — у человека и его бога. Настроение было препаршивым, зимний мрак и сообщения о кровавых грабежах мигдонианцев на севере, к подавлению которых у него не было возможности присоединиться, вызывали у него чувство обреченности.
Первое, что он заметил, это то, что два человека, спустившиеся к нему с возвышения у алтаря, были ему незнакомы, и лишь потом он сообразил, что ни один из пасынков не двинулся: каждый стоял как вкопанный. Холод обдал его, подобно гонимой ветром волне, и покатил к казармам. Бледное небо затянули облака, шелковистый сумрак поглотил день. Собирались черные тучи, над алтарем Вашанки высоко в черном небе появились две светящихся красных луны, как если бы огромный кот сидел ночью в засаде высоко наверху. Наблюдая за двумя движущимися фигурами (идущими мимо неподвижных солдат, которые даже не знали, что стоят сейчас в темноте), окруженными бледным нимбом, освещавшим их путь, тогда как колдовской холод возвещал об их приближении, Темпус тихо выругался. Его рука потянулась к бедру, где сегодня было не оружие, а только завязанная узлом веревка. Следя за незнакомцами, он ждал, закинув руки за ограду. Красные огни, светящиеся над алтарем Вашанки, замигали. Земля содрогнулась, камни алтаря посыпались на землю.
«Удивительно, — подумал он. — Очень странно». Он видел между вспышками своих солдат, удивляясь, как далеко распространяется колдовство: были ли они заворожены в своих постелях, или на плацу, или верхом на лошадях, патрулируя город.
— Ну, Вашанка, — проговорил он, — это твой алтарь они разрушили.
Но бог молчал.
Кроме этих двоих, идущих размеренным шагом по земле, изрытой колеями от повозок, никто не двигался. Птицы не пели, насекомые не летали, а пасынки молча стояли как истуканы.
Импозантного человека в толстой меховой мантии его спутник поддерживал за локоть. Темпус пытался вспомнить, где он видел это аскетическое лицо — проникающие в душу глаза были печальны, черты лица тонки и полны энергии под черными посеребренными волосами, — а затем со свистом выдохнул воздух, когда понял, какая сила приближалась к израненной земле Санктуария. Второй, чью гибкую мускулатуру и загорелую кожу подчеркивали покрытая узорами кольчуга и мягкие низкие сапоги, был либо женщиной, либо самым хорошеньким евнухом, какого Темпус когда-либо видел. Кто бы он ни был, он (она) был встревожен, выходя из некоего материального мира под руку с энтелехией владыки грез Ашкелоном.
