– Нам принесут димсам[22], – сказал Дилан. – А потом много сладостей.
Кит, обратив на него глаза, в ответ только кивнула.
Дилан придвинул стул сестры к своему и обнял ее, заставив положить голову ему на плечо.
– Все будет хорошо, малышка.
Меня чуть не разорвало от зависти. Почему все внимание всегда достается ей? Я смотрела на них, представляя беспорядок в гостиной, осколки стекла, и у меня зудели пальцы – так мне хотелось разбить что-нибудь. Кончики ушей горели, дикая ярость подступала к горлу и лезла в рот, и я уже собралась было завизжать, но тут Кит разразилась слезами.
– Наши чулки! – рыдала она взахлеб.
Дилан теснее прижал ее к себе, рукой гладя по волосам, тихо увещевая:
– Знаю. Мне очень жаль. Ничего, ты поплачь, поплачь, Котенок.
Я соскользнула со своего стула, обошла стол и с другой стороны обняла свою младшую сестренку. Она плакала так горько, что тело ее сотрясалось. Я крепко обнимала ее, животом прижимаясь к ее боку, и шептала ей в волосы:
– Тише, тише. Я достану тебе чулок, с самыми вкусными сладостями.
Кит ревела, пока официант не принес чай. Тогда Дилан сказал:
– Эй, Китти, посмотри-ка. Это – хризантемовый чай. Он заварен из цветов.
– Правда? – Она подняла голову, почти со злостью отирая слезы. Я дала ей салфетку. С минуту она еще льнула ко мне, а потом вздохнула.
Ровно. Теперь спокойно.
Я вернулась на свое место, почему-то чувствуя себя потерянной и ослабевшей от какой-то непонятной боли. Дилан стиснул мою руку.
– Ты замечательная старшая сестра.
Боль немного притупилась.
– Спасибо.
– Пойду умоюсь, – сказала Кит, резким движением убрав с лица свои непокорные волосы.
Дилан налил мне чай в крошечную чашечку.
– Это хорошее успокаивающее средство.
– Я не расстроена.
– Вот и хорошо, – кивнул он. Налив себе чаю, он достал из кармана упакованную коробочку и положил ее на стол передо мной. – С Рождеством.
– А твой подарок остался дома! – вскричала я, но мое сердце все равно наполнилось радостью. – Можно открыть?
– Дождись Кит. – Дилан положил на стол перед ее стулом еще одну коробочку, побольше.
Я смотрела на подарок Кит и думала, стоит ли мне завидовать. В конце концов решила, что не стоит. Вернулась Кит, мы обе разорвали упаковки. Ей достался кубик Рубика, который мне все равно был не нужен.
В моей коробочке лежала пара изящных бирюзовых сережек, хотя уши у меня не были проколоты. С недоумением в лице я взяла их в руки.
– Мама сказала, ты можешь проколоть уши, пока рождественские каникулы.
– Что? Правда?
– Да. Она тебя отведет. Если не сможет, это сделаю я.
– А как же я? – спросила Кит. – Я тоже хочу проколоть уши.
– Когда тебе исполнится двенадцать, – объяснил Дилан. – Твоя сестра старше, и то, что позволительно ей, тебе пока запрещено.
Я приосанилась и поднесла серьги к ушам.
– Ну, как я вам, ребятки?
– Красиво, – кивнула Кит.
– В самый раз, – сказал Дилан, согревая меня пристальным взглядом своих аквамариновых глаз.
* * *
Это воспоминание, от которого меня пробирает дрожь, пробудили мамины фотографии в «Фейсбуке».
Я нуждалась в ней. Каждой девочке нужна мать, которая защищала бы ее с яростью тигрицы. Моя даже не мяукала в мою сторону.
Правда, на ее страничке я нахожу фотографии Кит. Сегодня ничего нового, те же самые снимки, что я видела раньше. Кит в бледно-зеленой врачебной униформе, в больнице. Кит с черным котом на плече.
Врач, увлекающийся серфингом. По-видимому, у нее нет ни мужа, ни детей, иначе мама разместила бы ее семейные фото. Меня печалит, что Кит так одинока. Велика ли в том доля моей вины?
Я перестала корить себя за свои проступки, за потери, что случились по моей вине. Чувство вины хочется потопить в большой бутылке ледяной водки. Раскаяние подразумевает, что ты готов загладить свою вину. Жаль только, что я не знаю, как это сделать. Если б только Кит увидела, какой я стала – излечившейся цельной натурой! Полюбила бы она меня снова? Или встретила бы с тем же выражением безнадежности на лице, которое было мне так хорошо знакомо в конце?
Дождь прекратился, оставив после себя гулкую тишину. В такие мгновения мне отчаянно хочется пить и курить, потому что все мои демоны выползают из потайных шкафов и ящичков и начинают изводить меня за мои прошлые грехи. А их так много.
Очень много. Сидя в темноте, я смотрю на лицо утраченной сестры. Мое искромсанное сердце кровоточит. Мне ужасно ее не хватает.
Ближе к концу, я уверена, Кит возненавидела меня, ведь я во всем ее разочаровала. Украла ее вещи, потому что голодала. Подолгу не объявлялась, хотя понимала, что она практически умирает от одиночества. Мне тоже было одиноко, но я знала одно – надо любой ценой затоптать эту боль. Я занималась сексом со всем, что двигалось; напивалась и ширялась до потери пульса. Это был единственный выход. Я была не в силах рассказать ей обо всем, что произошло. О том, над чем я была не властна, и о том, что могла контролировать.
О том, что я хотела бы изменить, будь у меня такая возможность.
Но, даже если ты страдаешь, у тебя не получается делать то, что хочешь. И даже если б я сумела загладить вину, даже если б мы жили бок о бок, разве посмела бы я?
Поток боли, извергаясь из груди, заполоняет все мое существо. Океан за окном волнуется, переливается вспышками света, рокочет, словно задумал что-то недоброе.
Закрываю компьютер. Предаваться сожалениям – не просто плохая идея; это опасно. Я сделала свой выбор и должна с этим жить.
* * *
Утром Саймон, наблюдая, как я одеваюсь, наклоняет голову и просит:
– Надень, пожалуйста, бирюзовое платье, что я купил несколько недель назад.
Мне не очень нравится этот вариант. Саймон любит наряжать меня, во все самое лучшее – в его понимании. Платье, что он имеет в виду, хлопчатобумажное, простого кроя, без рукавов. Оно выгодно подчеркивает цвет моих волос и кожи. Идеальный выбор.
Едва проснувшись, всей семьей мы грузимся в машину. Лео поначалу недоволен: он надеялся посвятить день прогулке с другом на паруснике.
– На паруснике можно сходить и в другой день, – подавил его протест Саймон, – а поучаствовать вместе с семьей в осмотре нового дома можно только раз в жизни.
