Книга Последствия - Ридиан Брук

Люберт и Фрида ужинали вареными яйцами и черным хлебом с маргарином. Удивительно, как легко человек приспосабливается к новым условиям и отказывается от привычных претензий. Даже в последний, самый тяжелый год войны такую еду они посчитали бы жалким перекусом, сейчас же Люберт смаковал каждый кусочек. И даже противный, вязкий маргарин “Петерсен” казался деликатесом.

– Фрида, передай, пожалуйста, маргарин.

Фрида подтолкнула через стол фарфоровую чашку и обмакнула краешек хлеба в сваренное всмятку яйцо. Лоснящийся лоб, заплетенные в косички волосы, грязные от кирпичной пыли руки… Она сидела ссутулившись, ее молчание за столом сделалось таким обычным, что Люберт уже не обращал внимания и взял привычку читать за едой, чего Клаудиа терпеть не могла, – еще один признак, что влияние покойной жены слабеет. “Стефан, ты не присоединишься к нам? – спрашивала, бывало, она посреди его одинокой трапезы, отрывая от газеты. – Неужели мир бранящихся мужчин для тебя интереснее, чем я?”

Сейчас “Ди Вельт” лежала на столе, раскрытая на репортаже о немцах, живущих в лагерях британской зоны. После того как он так безрассудно поцеловал фрау Морган, Люберт не удивился бы, получив уведомление о выселении. И хотя она быстро простила его, он чувствовал – в комнатах внизу что-то назревает. Может, он больше похож на свою дочь, чем готов признать. Они оба своевольные и безрассудные. И, как и она, он не раскаивался в содеянном.

– Вчера вечером я видел, как кто-то пытался влезть в дом Петерсена. – Мысли о Клаудии побудили его к попытке поговорить с дочерью. – Хотел остановить, а потом подумал: да пусть пользуется. Просто позор, что все эти дома стоят пустыми. Полная бессмыслица.

Фрида даже не взглянула на него.

– Бедный Петерсен. – Люберт намазал маргарином еще один кусок хлеба.

Они довольствовались убогой комнатой прислуги, но их существование было поистине роскошным в сравнении с жизнью соседа, ютящегося в бараке. Маргариновый магнат владел некогда “роллс-ройсом”, скаковой лошадью и парусной яхтой, на которой ходил вверх и вниз по Эльбе, точно какой-нибудь эрзац-фон Шпее. Особняк Петерсена стал первым на Эльбшоссе, который реквизировали вместе с яхтой, автомобилями, лошадью и гордостью; Петерсена не только унизили выселением в бараки в Гамме – все девять месяцев после реквизиции дом стоял пустым: то ли не понадобился англичанам, то ли о нем просто забыли.

– Как дела на развалинах?

– Это тяжелая работа.

– Твоя мама гордилась бы тобой.

– Ты забыл? Она умерла.

– Не забыл, Фриди. Как я мог забыть? Я искал ее столько месяцев, не хотел смириться с этим. Теперь смирился.

Дальше в своих попытках достучаться до дочери он не заходил – дальше начиналась стена. И пробиться через эту стену ее гнева не получалось. Стук в дверь избавил от дальнейших бессмысленных потуг.

– Войдите, – сказал Люберт, ожидая увидеть Хайке.

Это была Рэйчел. Люберт вскочил – больше от внезапности ее появления, чем из вежливости. Вот оно, начинается. Насколько он знал, Рэйчел впервые поднялась на их этаж. Возможно, полковник ждет внизу, чтобы поговорить с ним. Они поболтают о погоде, а потом он вызовет Люберта на дуэль.

– Фрау Морган.

Рэйчел одним взглядом окинула скромную каморку, мысленно сравнив ее размеры со своей гостиной.

– Я нашла это… в ящике комода. Подумала, что должна вернуть. – Она протянула гранатовое ожерелье Клаудии.

Люберт взял ожерелье, и его тяжесть в ладони, негромкий стук камней всколыхнули воспоминания. Эти гранаты он купил Клаудии в период ухаживания, страшно нервничал, боялся, что она высмеет ожерелье, которому не сравниться с ее семейными драгоценностями. Но искренний восторг Клаудии тут же усмирил панику, подтвердив то, на что Люберт надеялся: богатство для нее – не главное.

– Спасибо, фрау Морган. Фрида, оно должно быть твоим. – Он передал ожерелье дочери. Девушка взяла его и, не сказав ни слова, сунула в карман.

Рэйчел посмотрела на Фриду:

– Я тут подумала, может, ты захочешь сделать что-нибудь со своими волосами. Мы… я пригласила на завтра парикмахера.

Она взглядом попросила Люберта перевести.

– Фриди, – сказал Люберт по-немецки, – фрау Морган любезно предлагает тебе сделать прическу. Что скажешь?

– А что не так с моими волосами?

– Все так. Но… думаю, юной девушке красивая прическа всегда к лицу. Хорошее предложение.

– Я вовсе не настаиваю, – сказала Рэйчел, повернувшись к Люберту. – Фрида может не давать ответ прямо сейчас. Рената придет лишь завтра. Если Фрида захочет, пусть будет дома во второй половине дня.

А ведь она сегодня другая, подумал Люберт. Куда-то исчез ее жесткий, непробиваемый панцирь.

– Спасибо. Фрида?

– Danke, — буркнула Фрида. Не слишком любезно, но все-таки благодарность.

Скелет опаздывал. Может, из-за снега, хотя прежде герра Кенига непогода не останавливала. А может, виной его слабая грудь, он ведь как-то сказал, что из-за больных легких его не взяли в вермахт. Хотя в последнее время учитель выглядел получше, не такой бледный, порой даже слабый румянец на щеках проступал, это уже не тот дряхлый старик, каким Эдмунд увидел его при первой встрече. Кекс с молоком, что приносила Хайке, и шоколад, который подсовывал учителю Эдмунд, пошли старику на пользу. Он даже начал снимать пальто во время уроков. Более того, заговорил о своих надеждах.

Эдмунд следил за лужайкой с напряжением часового, дожидаясь, когда на ровном белом фоне появится темная фигура. Он ждал учителя с особенным нетерпением. Сегодня их последний перед Рождеством урок, и он приготовил Кенигу подарок: четыре сотни сигарет. Кениг обменяет их на Persilschein и сможет начать новую жизнь в Висконсине, у брата с рогатым “бьюиком”. Поначалу отклонив предложение, учитель потом передумал и сказал, что, если “гамбургский Робин Гуд” поможет ему попасть в Америку, он будет крайне признателен (главное, никому ничего не говорить). Лестное сравнение с прославленным английским героем-грабителем добавило Эдмунду смелости: брать сигареты для бездомных мальчишек оказалось совсем нетрудно, потребовалось всего две вылазки, чтобы добыть необходимое количество. Все четыре сотни, тайно пронесенные вниз в докторской сумке, которую он использовал для игрушек, лежали теперь возле пустого стула герра Кенига.

Вошла Хайке с кексом и стаканом молока, а герр Кениг так и не появился.

– Привет, Эдмунд.

– Привет, Хайке.

Когда немецкий Эдмунда улучшился, они стали разговаривать друг с другом с кокетливой уверенностью, выбрав приветствие, напоминавшее о его, уже давней, лингвистической оплошности.