Если и есть увлечение, присущее людям, но чуждое эльфам, так это любовь к путешествиям.
Как ни парадоксально, эта склонность обусловлена общим для людей пороком, лишающим их полноты пребывания здесь, погружения в простое присутствие вещей и превращающим их в существа одновременно неспокойные и гениальные.
Можно ли себе представить, что дало бы сочетание погружения в мир и страсти к переменам? Принятия в себя пустоты и радости игры воображения? Да, можно представить и такое, и мы молим великие ветры грезы привести нас к этому.
Ждет всех
1871–1918
В то время как Петрус начал путешествовать по всему миру людей, Глава Совета вернулся из Рима с поразительными известиями.
– Теперь мы знаем, кому принадлежала серая тетрадь, – сказал он Петрусу в день, когда все они оказались в Нандзэне вместе со стражем и группой помощников.
Он рассказал, как приехал в Рим под фальшивой человеческой личиной – дирижера по имени Густаво Аччиавати – и под предлогом, что желал бы приобрести рисунки итальянского Возрождения, встретился с Роберто Вольпе. Тот оказался человеком приятного обхождения, которого сломало убийство и снедала одержимость картиной. В конце вечера эльф последовал за торговцем в большой зал с зашторенными окнами, где на затянутой черным шелком стене висела картина. Страж Храма воспроизвел образ, и Петрус с любопытством вгляделся в темный фон с написанной в строгой и глубокой манере сценой, у героев которой лица были удрученные и подавленные. Теперь он лучше разбирался в человеческих религиях и сразу узнал сюжет из Нового Завета христиан.
– Пьета[31], каких фламандцы писали тысячами, – сказал Глава Совета. – Христос в объятиях Девы, а на заднем плане Мария Магдалина и несколько верных учеников в горе.
– Это прекрасно, – пробормотал Петрус.
И замолк, пытаясь уловить мелькнувшую догадку.
– Она великолепна, – сказал Глава Совета, – но это не единственная ее особенность. Хотя я давно интересуюсь человеческим искусством, мне потребовалось время, чтобы понять, на что же я смотрю.
Петрус прищурился и увидел картину по-другому.
– Она была написана эльфом, – сказал он.
– Она была написана эльфом. Эльфом, который обосновался как художник в Амстердаме в начале шестнадцатого века по человеческому летоисчислению. В действительности это первый эльф, ушедший в мир людей.
– Мне казалось, что мост существует с незапамятных времен, – сказал Петрус.
– Мне следовало выразиться точнее: окончательно ушедший в мир людей. Для нас он словно испарился, но оказывается, он решил стать человеком. Раньше такого никогда не случалось, нам и в голову не приходило, что это возможно. Однако нет никаких оснований сомневаться, поскольку мы узнали об этом сегодня утром из уст отца перебежчика, то есть из уст предыдущего Стража Храма.
– Отпрыск бывшего стража ушел ad vitam[32] в мир людей три сотни лет назад и никто так ничего и не знал? – поразился Петрус.
– Я вызвал своего предшественника в Нандзэн, чтобы посоветоваться, и упомянул, что жертва отправилась в Амстердам по следам картины и серой тетради, – сказал страж, – тогда он сообщил, что его старший сын когда-то изменил мост таким образом, чтобы стал возможным окончательный переход на другую сторону, а после этого стал жить среди людей под видом фламандского художника.
– Но почему он это скрыл, не говоря уже о том, как ему это удалось? – спросил Петрус.
– Отцовское сердце непостижимо, – ответил страж, – и он, без сомнения, опасался, как бы и другие не соблазнились подобным приключением. Но сегодня утром он больше не решился хранить тайну, хотя раньше поделился ею с одним всем нам известным эльфом – тем, чью семью он знает с самого детства.
– С главным садовником, – сказал Петрус. – Они оба из Рёана.
Он снова посмотрел на полотно. Откуда я знаю, что оно написано одним из наших, если ничего не понимаю в человеческой живописи? – подумал он. Сюжет картины был человеческим, но способ существования внутри вещей – эльфийским. Однако есть в ней и еще что-то, чего я не могу распознать.
– Почему и как наш эльф перешел к людям? – продолжал Страж Храма. – Его отец не знает, а сын так и не пожелал повидаться с ним после перехода.
– Как он изменил мост? – спросил Петрус. – Почему это не изменило наш мир?
