привыкла жить в деревне. Ей требовалось хозяйство, заботы, огород, ей
нужны были её куры, собаки, свиньи, коровы. Другого смысла и дела она не знала. Но как это
возможно в стенах городской квартиры? И потому мы всячески заставляли её жить как-нибудь по-
другому: делать гимнастику, соблюдать диету (иногда мама жаловалась мне на сестру, мол, та
держит её впроголодь). Мы поднимали её с кровати и заставляли ходить (так рекомендовали
врачи), а иногда даже требовали этого, надеясь, что если мама чуть-чуть преодолеет себя, станет
двигаться, то дело пойдёт на поправку, и летом она сможет жить на даче. А дача для неё уже почти
что такая же жизнь, что и раньше.
А закончилось всё это совершенно неожиданно.
Однажды Володя, муж сестры с сыном Степаном вернулись домой и не нашли маму на её
кровати. В квартире было совсем тихо. Стёпа открыл ванную, в которой не горел свет, и увидел,
что бабушка лежит в пустой холодной ванне. Края ванны были захватаны её окровавленной рукой,
а сама она подолом рубашки прикрывала порезанную ногу. Мама лежала в темноте, затаившись,
испуганная тем, что оказалась застигнутой за убийством себя, огорчённая, что ей не позволяют
закончить задуманное.
Представляю её жалкую, измождённую болезнью, расстроенную этой неудачей, и моё сердце
сжимается в комок… В молодости у мамы были густые рыжие волосы, которые она заплетала в
форме корзинки. Такой она осталась на портретах, сделанных специально на память, хотя,
конечно, чёрно-белые фото не сохранили цвета её рыжих волос. Но в последний год жизни мама
была пострижена коротко, под мальчишку. Эта её седая, короткая причёска вызывала ощущение
нежной жалости, которое возвращается ко мне всякий раз, когда где-нибудь на улице я вижу
пожилую женщину с такой причёской. Всякий раз мне хочется подойти к этой старушке и заботливо
обнять её, потому что она кажется мне совсем беспомощной. А ведь к маме я почему-то не мог так
подойти…
Маму подняли из ванны и перенесли на кровать. Оказывается она пыталась китайскими
ножницами с пластмассовыми ручками перерезать вену под коленкой парализованной ноги. Нога
эта была бесчувственной, её легче было пилить тупым. Правда, и кровь из неё толком уже не
текла. Маму увезли в больницу, зашили порез. Там почему-то посчитали рану случайной: упала
старушка и порвала ногу. Врачей не стали переубеждать, чтобы не заводить какого-нибудь
милицейского расследования. Но рана её так и не зажила. Организм был уже не способен что-либо
заживлять. Спустя несколько дней мамы не стало.
Пытаясь представить состояние мамы в её последние дни, я специально несколько раз пытался
мысленно погрузиться в него сам и не разу не справившись с душевной тяжестью, выныривал из
этого состояния, как из-под воды, где нельзя долго не дышать. Какая это отчаянная безнадёжность!
Не жизнь, а лишь какая-то дряблая оболочка жизни с полностью вытекшим смыслом… Господи, да
зачем же жить на этом белом свете, если жизнь завершается таким несчастьем и
безнадёжностью?!
В первые дни после смерти мамы меня мучила вина, что мы, видимо, сделали не всё
возможное для неё. Надо было сделать что-то ещё боольшее… Но почему мама пыталась
покончить с собой? Этот вопрос не давал мне покоя до самых похорон, а в день погребения, до
меня вдруг дошла та простая мысль, что пиля ножницами ногу под коленкой, мама пыталась
убежать не только от жизни, но и от нас – своих детей, принуждавших её жить. Это потрясающее
понимание пришло, как горький привет от неё. Ведь когда мы по сути-то измывались над ней, мама
нас не ругала и не корила. Она просто сидела или лежала потом и как-то отчаянно, горько и, как
нам казалось без всякой причины, рыдала, выла.
Какие же мы дураки! Нельзя заставлять человека жить, если у него уже не осталось для этого
сил! Нельзя мешать ему жить так, как у него получается сейчас, ведь жизнь в половину или в
четверть нашей жизни – это тоже жизнь… Жизнь мамы и наша жизнь очень сильно отличались
друг от друга. А мы этого не понимали. Не понимали того, что жизненные интересы у нас и у неё
могли быть разными. Уже, находясь на койке, мама часто несколько раз с горечью восклицала о
том, что мы ничего не делаем для неё. И нас захлёстывала обида. Как это «ничего»?! Да мы в
последние годы только о том и думали, как бы спокойней и комфортней устроить её жизнь. А уж
про дни её немощи и говорить нечего. По первому её слову мы были готовы мчаться куда угодно.
Ей же, оказывается, всё мало. Что это, как не пустой, старческий каприз? Но стоп, стоп! Ведь, на
самом-то деле, некоторые её просьбы мы просто игнорировали, делали вид, что не слышим их. Ну
вот, например, попросила она меня как-то съездить в Макковеево и присмотреть место для её
могилы, а потом заехать в магазин и купить ткань на обивку гроба. Мама была готова даже
577
объяснить всё насчёт ткани, а я лишь отмахнулся от неё. Нам было понятно, что если уж случится
это страшное, то мы и сами всё решим, сами и во всём разберёмся. Но маме-то я этого не говорил,
не успокаивал, мне было неловко и больно даже заикаться об этом. И, выходит, я отворачивался
от того, что становилось для неё всё более насущным. Вот потому-то и упрекала она нас, что мы
ничего для неё не делаем… Для неё необходимы было именно это.
Когда мы заставляли её ходить, она подчиняясь нам, делала такие неимоверные усилия,
которые мы, здоровые, оценить просто не могли. Для нас в жизни было много ценного и
соблазнительного, а для неё вся жизнь состояла из мучений, боли, немощи. Мы же словно
говорили ей: «Продолжай мучиться. Живи и мучайся». Конечно, мы в этом требовании больше
думали о себе. Мы держали её на этом свете для себя. Мы слишком привыкли, что мама есть и не
знали как станет без неё.
В то время, когда маме хотелось, чтобы мы сочувственно приняли её такой, какая она была в
своей беспомощности, мы видели свою задачу в том, чтобы заставить её перестать быть
беспомощной и жить дальше.
Слишком поздно мы поняли, что заботиться о близком человеке – это не значит изводить его
требованиями или заботой. Это не значит стремиться как-то его изменить. Любому человеку,
которого ты любишь, следует сказать лишь одно: «Я не совсем понимаю ту жизнь, которой
