Несмотря на отсутствие знаменитостей, вечер обворожительный, о чем не забывают напоминать друг другу гости. Светский человек – а Банни именно таким и является, – знает, что требуется для общего улета.
– Вечеринка не вечеринка, если на ней нет байкеров, трансвеститов и фотомоделей, – мурлычет он у сервировочного столика заваленного утятиной без кожи в чилийском черничном соусе.
Разумеется, он заявляет это в полной уверенности, что все эти типы (и также многие другие) на вечере присутствуют. Немногие способны веселиться непринужденно – только дети, по-настоящему богатые старики, чертовски красивые люди, извращенцы, люди, которые не в ладах с законом… К тому же, к большому моему удовольствию, на вечеринке нет яппи; этим наблюдением я делюсь с Банни, когда он подходит за своим девятнадцатым джин-тоником.
– Приглашать яппи – все равно что звать в гости столбы, – отвечает он. – О, смотри – монгольфьер! – И он исчезает.
Дег чувствует себя как рыба в воде, он занимается также и самообслуживанием – у него своя программа потребления коктейлей (с этикой бармена у Дега напряженка), – болтает и возбужденно спорит с гостями. Большую часть времени его вообще за стойкой не увидишь – он гуляет по дому или в ярко освещенном кактусовом саду и лишь время от времени возвращается с отчетом.
– Энди, сейчас был такой прикол. Я помогал чуваку с Филиппин кормить ротвейлеров бескостными тушками цыплят. Собак сегодня держат в клетке. А шведка с каким-то навороченным протезом на ноге снимала это камерой на 16-миллиметровую камеру. Говорит, она упала в карьер в Лесото, отчего ее ноги едва не превратились в жаркое.
– Отлично, Дег. Передай мне две бутылки красного, будь добр.
МЕТАФАЗИЯ:
неспособность понимать метафоры.
– Держи. – Передав вино, закуривает сигарету; ни малейшего намека на то, что он собирается поработать в баре. – Еще я разговаривал с дамой по фамилии Ван-Клийк – такой старой-престарой, в гавайской рубашке и с лисьей горжеткой, владелицей половины газет на Западе. Она рассказала, что в начале второй мировой войны ее совратил в Монтеррее родной брат Клифф, который потом умудрился утонуть в подводной лодке у Гельголанда. С тех пор она может жить только в жарком, сухом климате – чтобы ничто не напоминало эти проклятые тонущие подлодки. Но говорила она об этом так, что сразу ясно: она рассказывает это каждому встречному-поперечному.
Как Дег вытягивает такие вещи из незнакомых людей?
У главного входа, где семнадцатилетние девочки из Долины с обесцвеченными русалочьими волосами обхаживают продюсера студии звукозаписи, я замечаю нескольких полицейских. Стиль вечера таков, что я думаю: не относятся ли они к «социальным типам», которых хохмы ради зазвал Банни? Банни болтает с ними и смеется. Дег полицейских не видит. Банни ковыляет к нам.
ДОРИАН-ГРЕЙСТВО:
желание скрыть признаки старения тела.
– Герр Беллингхаузен, если бы я знал, что вы закоренелый преступник, то не стал бы предлагать работу в баре, а прислал бы готовые приглашения. Стражи закона спрашивают вас у входа. Не знаю, чего они хотят, но если будешь скандалить, сделай одолжение – не стесняйся.
Банни вновь упорхнул; у Дега белеет лицо. Он строит мне гримасу, затем выходит в открытые стеклянные двери и идет не к полиции, а в самый дальний угол сада.
– Пьетро, – шепчу я. – Подмени меня на время. Надо отлучиться по делам. Десять минут.
– Зацепи и мне, – говорит Пьетро, думая, что я иду на автостоянку – взглянуть, как обстоят дела с наркотиками. Но, разумеется, я иду за Дегом.
* * *
– Я давно думал, что буду чувствовать в тот момент, – говорит Дег, – когда наконец попадусь. А чувствую я облегчение. Как будто ушел с работы. Я тебе рассказывал историю о парне, жутко боявшемся подцепить какую-нибудь венерическую болезнь? – Дег достаточно пьян, чтобы быть откровенным, но не настолько, чтобы нести чушь. Я нашел его неподалеку от дома Банни. Он сидит, болтая ногами, на краю цементного стока, устроенного на случай внезапного наводнения.
– Он десять лет изводил своего врача анализами крови и тестами Вассермана, пока в конце концов (не знаю, как) не подцепил что-то. Тут он говорит доктору: «М-да, пропишите-ка мне пенициллин». Полечившись какое-то время, он больше не вспоминал о болезнях. Ему просто хотелось испытать, как это бывает, когда заразишься. Вот и все.
Трудно представить себе менее подходящее место для посиделок в такое время. Внезапное наводнение – оно и есть внезапное наводнение. Только что было все путем, а через секунду накатывает пенящееся белое варево из шалфея, выброшенных на улицу диванов и захлебнувшихся койотов.
Стоя под трубой, я вижу только ноги Дега. Акустика такова, что его голос превращается в резонирующий баритон. Я карабкаюсь наверх и сажусь рядом с Дегом. Все залито лунным светом, но луны не видно, светится только кончик его сигареты. Дег кидает в темноту камешек.
– Возвращался бы ты в дом, Дег. Пока копы не стали стращать гостей пистолетами, требуя рассказать, где ты скрываешься.
– Скоро пойду, дай мне одну минуту – похоже, Энди, проделкам Дега-вандала пришел конец. Сигарету?
– Не сейчас.
– Знаешь что? Я немного обалдел. Может, расскажешь коротенькую историю – любую – и я пойду.
– Дег, сейчас не время.
– Всего одну, Энди, как раз сейчас – время.
Я лихорадочно соображаю, и, как ни странно, одна коротенькая история всплывает в памяти.
– Лады. Много лет назад я был в Японии (по программе студенческого обмена) и жил в семье, где была девочка лет четырех. Такая славная крошка.
Так вот, когда я въехал (прожил я там с полгода), она просто меня не замечала. Игнорировала меня, когда я обращался к ней за обедом. При встречах в коридоре проходила мимо, будто меня и не было. В ее мире я не существовал. Естественно, это было обидно; каждому нравится считать себя обаятельным человеком, которого инстинктивно обожают животные и дети.
РЕТРО-УМНИЧАНИЕ:
желание показать свою образованность и обособленность от масскультуры. Это проявляется в том, что в разговоре человек вставляет – где надо и не надо – названия исчезнувших с карты мира стран, забытых фильмов, малоизвестных книг, имена умерших телезвезд и т. п.
Ситуация раздражала еще и тем, что и поделать-то ничего было нельзя; все попытки заставить ее произнести мое имя или отреагировать на мое присутствие оказывались безуспешными.
Однажды, придя домой, я обнаружил, что бумаги в моей комнате, письма и рисунки, над которыми я трудился какое-то время, порезаны на кусочки; искромсаны и размалеваны явно злой детской рукой. Я пришел в бешенство. А когда она вскоре прошествовала мимо моей комнаты, я не сдержался и начал довольно громко по-японски и по-английски бранить ее за проказливость.
