Посвящается Кэтрин Вуд
Вообразите утро в конце ноября. Раннее, по-зимнему холодное утро лет этак двадцать тому назад. Представьте кухню старого деревенского дома, расползающегося во все стороны многочисленными пристройками. Конечно, самое главное в этой кухне – внушительная черная плита, но есть еще и большой круглый стол, и очаг, и кресла-качалки перед ним. Как раз сегодня очаг впервые затопили, и в нем по-зимнему ревет пламя.
У кухонного окна стоит женщина с коротко остриженными белыми волосами. На ней теннисные туфли и растянутый серый свитер поверх летнего ситцевого платья. Она миниатюрная и бойкая, как курочка-бентамка, но плечи ее горестно сутулятся из-за перенесенной в юности тяжелой болезни. Зато лицо необыкновенное: все в щербинках, как у Линкольна, загорелое и обветренное, но в то же время изящное, тонкое, а глаза цвета хереса смотрят несмело.
– Ах ты! – восклицает она, и оконное стекло туманится от ее дыхания. – Вот и время рождественских кексов пришло – самая погода для них!
С кем она говорит? Со мной, конечно; мне семь лет, ей – за шестьдесят. Мы родственники, только очень дальние, и живем вместе с давних пор – сколько себя помню, столько и живем. В доме есть и другая наша родня, но их мы почти не замечаем, хотя они имеют над нами власть (и частенько доводят нас до слез). Мы с ней неразлейвода. Она зовет меня Дружком – в память о друге детства, который умер в 1880-х, когда она сама была ребенком. Да она и сейчас ребенок.
– Я это сразу поняла, еще пока лежала в постели! – Голос у нее решительный, а в глазах – задорный блеск. – Колокол на здании суда звенел нынче так чисто и холодно, и птицы не пели: улетели в теплые края, небось. Ну все, Дружок, кончай уплетать сухари: доставай коляску. И помоги мне отыскать шляпу! Нам ведь тридцать кексов надо испечь.
И так каждый год: наступает особое ноябрьское утро, и моя подруга, словно провозглашая становление рождественской поры, которая неизменно подстегивает ее воображение и разжигает пламя ее сердца, говорит: «Самая погода для рождественских кексов! Доставай коляску. И помоги мне отыскать шляпу!»
Шляпа найдена – соломенная широкополая громадина с выцветшими бархатными розами (когда-то она принадлежала другой, более модной нашей родственнице). Вместе мы выкатываем ветхую детскую коляску в сад, в пекановую рощу. Коляска моя – то есть ее купили для меня, когда я только родился. Она плетеная, и лоза уже изрядно расплелась, а колеса вихляют, как ноги у пропойцы. И все же она служит нам верой и правдой; по весне мы ходим с ней в лес и привозим оттуда цветы, травы, дикий папоротник для вазонов на крылечке; летом мы нагружаем ее всякой снедью для пикника, тростниковыми удочками и отправляемся к ручью; зимой коляска тоже не стоит без дела: мы возим в ней поленья со двора в кухню, а еще она служит кроваткой для Принцессы, нашего бессмертного бело-рыжего рэт-терьера, пережившего чумку и два укуса гремучей змеи. Сейчас Принцесса семенит рядом с коляской.
Три часа спустя мы возвращаемся в кухню: наша коляска полным-полна пеканов. Спину ломит, ведь искать орехи среди опавшей листвы, в обманчивой подмерзшей траве ой как непросто (хозяева сада – а это не мы, – давно стрясли с веток и продали основной урожай). Хр-р-русть! Веселый треск, миниатюрный гром гремит в стенах нашей кухни: скорлупки падают на стол, а в большой миске матового стекла растет золотая горка сладких, маслянистых ядер цвета слоновой кости. Принцесса выпрашивает орешки, и время от времени моя подруга ее угощает, но нам самим нельзя даже снять пробу. «Нет, Дружок, если начнем – уже не остановимся. А нам и так еле-еле хватает. Тридцать кексов – шутка ли дело!» В кухне темнеет. Сумерки превращают окно в зеркало: в черном небе за нашими отражениями встает луна, а мы сидим у очага и работаем. Луна забралась уже довольно высоко, когда мы наконец бросаем в огонь последнюю скорлупку, дружно вздыхаем и смотрим, как она загорается. Коляска опустела, миска полна до краев.
Мы ужинаем (сухари, бекон, джем из ежевики) и обсуждаем завтрашний день. Впереди мое излюбленное занятие – закупка продуктов. Вяленая вишня и лимоны, имбирь, ваниль и консервированные гавайские ананасы, цедра, изюм, грецкий орех, виски и о-очень много муки, сливочного масла, бессчетное количество яиц, пряностей, специй… Как же мы столько утащим? Не пришлось бы пони в коляску запрягать!
Но перед закупкой продуктов еще предстоит решить денежный вопрос. Денег у нас почти нет, если не считать жалких крох, что изредка перепадают от родственников (десять центов по их меркам – крупная сумма), да нашего собственного скромного заработка: мы иногда устраиваем барахолки, продаем свежесобранную ежевику, домашний джем, яблочное желе и консервированные персики, выращиваем цветы для свадеб и похорон. Однажды мы заняли семьдесят девятое место в национальном футбольном конкурсе (приз пять долларов!) – хотя ни бельмеса не смыслим в футболе. Просто участвуем во всех конкурсах подряд, без разбору – сейчас, например, рассчитываем получить главный приз в пятьдесят тысяч долларов, который достанется автору названия для новой марки кофе: мы предложили «До полудня» и даже рекламный стишок придумали (впрочем, моя подруга долго сомневалась, нет ли в этих словах богохульства): «Кто “До полудня” пьет, тому Господь подает!» Если уж быть совсем честным, единственной по-настоящему прибыльной нашей затеей оказался музей «Странности и радости», открывшийся пару лет назад в сарае на нашем заднем дворе. Из радостей там был проектор с фотослайдами Вашингтона и Нью-Йорка, который мы выпросили у родственницы, побывавшей в тех краях (она пришла в ярость, когда поняла, зачем он нам понадобился), а из странностей – трехногий цыпленок, который вывелся у одной из наших кур. Все соседи хотели взглянуть на этого цыпленка: со взрослых мы брали по пять центов, с детей по два. И успели заработать добрых двадцать долларов, прежде чем музей пришлось закрыть по причине смерти главного экспоната.
Вообще-то нам каждый год удается наскрести к Рождеству необходимую сумму. Деньги – Кексовый фонд – мы храним в старинном бисерном кошелечке, который прячем под половицу, а половица та находится под ночным горшком, что стоит под кроватью в спальне моей подруги. Кошелек мы достаем из тайника крайне редко, только чтобы положить в него денег или, наоборот, взять немного: по субботам мне разрешается ходить в кинематограф, а билет стоит десять центов. Моя подруга еще ни разу не была в кинематографе – и не собирается. «Ты лучше сам мне расскажи, что там показывали, Дружок. Тогда я все гораздо ярче представлю. И потом, в моем возрасте нельзя портить глаза. Когда явится Господь, я хочу как следует его рассмотреть». Вот чего еще никогда не делала моя подруга: не бывала в ресторане, не отъезжала от дома дальше чем на пять миль[75], не посылала и не получала телеграмм, ничего не читала, кроме Библии да комиксов, не бранилась, не пользовалась косметикой, не желала никому зла, не врала умышленно, не бросала голодную собаку помирать с голоду. А вот что она делала и продолжает иногда делать: прибила мотыгой самую здоровую гремучую змею в округе (точнее, шестнадцать гремучих змей), жевала табак (тайком), приручала колибри (а вам слабо?), так чтоб те танцевали у нее на пальце, рассказывала страшилки про привидений (мы оба в них верим), да такие жуткие, что в июле мороз шел по коже, разговаривала сама с собой, выращивала самые красивые камелии в городе и помнила рецепты всех старинных индейских снадобий, включая волшебное зелье от бородавок.
