Со мной произошла и более серьезная неприятность. В среду 7 февраля я должна была провести вечер с Марко. В тот день мадам Лемэр и Панье пригласили меня на ужин. Мне не хотелось говорить им о моих отношениях с Марко, близость которых они преувеличивали и которых не одобряли. Я опасалась взглядов, которыми они обменялись бы, если бы я сказала им правду, и потому ответила, что мы договорились встретиться с моей сестрой. 6 февраля я находилась в Руане и узнала о происходящих событиях на следующий день из газет. После ужина я вместе с Марко пошла на площадь Согласия, там еще оставались обгоревшие, перевернутые машины, вокруг бродили многочисленные зеваки. Внезапно мы лицом к лицу столкнулись с Панье и Симоной Лабурден. Панье и Марко весело обменялись какими-то пустыми словами, а у меня перехватило горло. Мне вспомнилась западня, в которую я угодила в шестнадцать лет, когда списала перевод латинского текста; ничего не значащий поступок, неожиданно преданный огласке, приобретал огромный смысл. Мадам Лемэр и Панье сурово осудят такую скрытность, которая позволит им счесть подозрительными мои отношения с Марко. Как объяснить им, что я защищалась от их улыбок? Нет. И на этот раз единственным верным решением мне показалось упорство во лжи. На следующей неделе я ужинала вместе с Панье в ресторане, поблизости от винного рынка; я уверяла его, что действительно собиралась пойти с сестрой, и мои планы изменились в последнюю минуту. Я так горячо отстаивала свою невиновность, что он почти мне поверил, но мадам Лемэр еще больше убедилась в моем обмане и дала мне это почувствовать. В конце концов меня спас Сартр, когда приехал в Париж на пасхальные каникулы; он рассказал своим друзьям правду и объяснил им мое поведение с таким сочувствием, что и они разделили его. Возможно, сначала они дошли даже до того, что усомнились в моей искренности по отношению к нему; во всяком случае, его хорошее настроение убедило их в том, что они придали чересчур большое значение этому случаю. Они посмеялись над этим вместе со мной, тем все и кончилось. Тем не менее об этом опыте у меня сохранилось незабываемое воспоминание. Нет большего несчастья, думалось мне, чем считаться виновной по приговору уважаемых судей; безоговорочное осуждение должно было бесповоротно исказить отношения с самим собой, с другими, с миром и оставить след на всю жизнь. В который раз мне опять очень повезло, мне, кому никогда не суждено будет нести в одиночку груз секрета.
Вечером 9 февраля коммунистическая партия организовала антифашистскую манифестацию, которой грубо воспрепятствовала полиция, убив шестерых рабочих. 12 февраля после полудня впервые за многие годы трудящиеся, социалисты и коммунисты, прошли рядом по Венсенской аллее. Всеобщая конфедерация труда объявила в тот день всеобщую забастовку, к которой примкнула Всеобщая университетская конфедерация труда: «против угрозы фашизма, в защиту политических свобод». Лозунг поддержали около четырех с половиной миллионов трудящихся. В руанском лицее его приняли лишь Колетт Одри, Симона Лабурден и одна профсоюзная активистка. Я даже не собиралась присоединяться к ним, настолько я была далека от любой политической практики. Существовала и другая причина для такого уклонения. Мне претил любой шаг, который заставил бы меня смириться с моим положением, как и прежде, я отказывалась отождествлять себя с преподавателем, каким являлась. Я уже не могла утверждать, что играю в преподавательскую деятельность: я претерпевала свое ремесло и относилась к своей работе как к принуждению; она вынуждала меня жить в Руане, приходить в лицей к определенному времени и так далее. Оставалась, однако, некая роль, которую мне навязывали, которой я покорялась, но из-за которой, думалось мне, ускользала моя истина. Меня не интересовали требования профсоюзов служащих. В классе я хотела действовать в качестве индивида, который выражает свои мысли другим индивидам, но не проявляет себя как член преподавательского состава действием, каковым бы оно ни было.
Между тем из-за содержания моих уроков руанская буржуазия относилась ко мне плохо: рассказывали, будто меня содержит некий богатый сенатор. Не потому ли, что на вокзале Сен-Лазар меня часто встречал Панье, производивший хорошее впечатление? Хотя для сенатора он, пожалуй, был немного молод, а в моем образе жизни и поведении не было ничего от богатой содержанки. Однако люди не давали себе труда присмотреться, а просто сплетничали. В классе я избегала неосмотрительности и не давала больше ученицам скандальных книг, а, касаясь практической морали, отсылала их к учебнику Кювилье. Однако, когда речь зашла о семье, я сказала, что предназначение женщины не ограничивается исключительно рождением детей. Несколькими месяцами ранее, в декабре, маршал Петен провозгласил в одной речи о необходимости присоединить школу к армии, и направленный преподавателям циркуляр предписывал им заняться пропагандой, способствующей повышению рождаемости, в связи с этим я позволила себе иронический намек. Тут же распространился слух, будто я хвасталась богатыми любовниками и советовала своим ученицам следовать моему примеру; кроме того, я будто бы настоятельно требовала от каждой из них одобрения, и лишь всего несколько девочек «высокой нравственности» осмелились мне возразить. С тех пор, как после февральских событий к власти пришел Думерг, началось яростное насаждение «морального порядка». Наверняка именно это подвигло Департаментскую комиссию по рождаемости и защите детей отправить префекту рапорт, изобличающий деятельность «одного недостойного преподавателя», направленную против семьи. С помощью Панье я сочинила целомудренный гневный ответ, который и направила своему вышестоящему руководству; я обвиняла родителей учениц, осуждавших меня, в том, что, требуя ограничить женщину местом у домашнего очага, они поддерживают гитлеровские доктрины. Академическим инспектором был неряшливо одетый старичок, который не слишком уважал местную буржуазию, и он со смехом принял мою сторону. Между тем в лицее Корнеля месье Труд, мой коллега-мужчина, не пропускал ни одного урока, чтобы хотя бы в воображении не заставить меня предстать перед своим классом и не уничтожить меня.
Легенды, ходившие относительно Колетт, Симоны и меня, подогревали интерес к нам тех учениц лицея, которые не были пропитаны ханжеством. Особенно Колетт Одри вызывала многочисленные «восторги». Большого значения мы этому не придавали, и все-таки мы были довольно молоды, чтобы не проявлять никакого интереса к тому, что для кого-то мы кажемся притягательными. Я говорила, что Марко, как большинству гомосексуалистов, часто встречались «чудесные существа»; Симона Лабурден с жадностью пыталась отыскать выдающуюся ученицу, гениальную девочку, которую она могла бы противопоставить его находкам. Колетт особенно старалась оказать политическое влияние на своих старших учениц, и многие записывались в ряды коммунистической молодежи. Я же придумывала романы, героями которых сделала нескольких учениц третьего класса, которым преподавала латынь. Трое или четверо из них в четырнадцать лет уже обладали очарованием юных женщин и не чужды были их заботам; самая красивая — позже она стала актрисой у Бати — оказалась беременной, и в пятнадцать лет ей пришлось выйти замуж. Девушки, изучающие философию, уже представляли себя в роли будущих взрослых дам, и я не испытывала симпатии к женщинам, какими им предстояло стать[38]. Между тем в первый год Колетт Одри обратила мое внимание на одну ученицу, жившую в интернате, ее звали «малышка русская», поскольку она была дочерью одного русского белоэмигранта, женатого на француженке, все преподаватели признавали в ней «индивидуальность». Ее бледное лицо в обрамлении светлых волос казалось мне почти апатичным, она сдавала мне такие лаконичные работы, что мне трудно было их оценивать. Между тем, когда я возвращала сочинение второго триместра, то сказала: «К моему великому удивлению, лучшую отметку получила Ольга Д…». Перед экзаменом на степень бакалавра предстояло сдать зачет. Стояла сильная жара, и при одном взгляде на моих учениц, трудившихся над своими сочинениями, я почувствовала себя раздавленной усталостью; одна за другой они складывали свои письменные работы на мой стол; только малышка русская оставалась сидеть на своей скамье. Я потребовала у нее работу, и она расплакалась. Я спросила, что не так: все не так. Как-то в воскресенье я пригласила ее прогуляться. Мы гуляли по набережным, я угостила ее стаканчиком в ресторане «Виктор», она говорила мне о Бодлере и о Боге: в Бога она никогда не верила, но в интернате она прослыла мистиком, поскольку терпеть не могла «девушек, занимавшихся радикал-социализмом». Она блестяще сдала экзамен на степень бакалавра, вопреки месье Труду, который, проявляя свою неприязнь ко мне через моих учениц, строил им бесконечные козни.
