— Не надо, Беатрис! У вас все строится на политике. Ты хочешь разговорить нас, расшатать наши убеждения, подложить нам в мозги две-три бомбы замедленного действия.
— А ты расскажи, какие у вас убеждения. Вот ты! Во что ты веришь? В человеческую справедливость или в божественную? В профессиональный успех? В деньги? В дружбу? Понимаешь, мне захотелось с вами поговорить, потому что один из вас еврей, а другой мусульманин, и вы дружите. Вы, так сказать, создаете основу для общества, построенного на общечеловеческих ценностях. Мне это интересно.
— Интересно? Ну так и быть. Первое. Не сомневайся, что я искренне убежден, что коммунисты всерьез живут гуманистическими ценностями и они хорошие люди. Второе. Я думаю, что их идеализм приведет их к тесному сотрудничеству с Советским Союзом. Третье. Для меня большевики — это современные диктаторы.
— Большевики покончили с нацизмом, — гордо парировала Беатрис.
— Ничего подобного. Об американцах, англичанах ты забыла? Советские подписали пакт о ненападении с Берлином, бороться с нацизмом их вынудили обстоятельства. И у Сталина на руках крови не меньше, чем у Гитлера.
— Ты стал жертвой капиталистической пропаганды, Рафаэль.
— Согласен. И не мешай мне, пожалуйста, и дальше оставаться этой жертвой.
Тон у Рафаэля был жестким. Беатрис для проформы хотела еще что-то сказать, но отошла в сторону и пропустила нас.
Я еще помолчал немного, а потом задал вопрос, который вертелся у меня на кончике языка:
— Ты уверен в своих словах?
— Если честно, нет.
— А почему говорил с такой уверенностью?
— Политики только так и говорят. Ты заметил, что они всегда в себе уверены? Могут говорить чудовищные глупости, но с такой уверенностью, что все глупости проскакивают с полпинка. Я уверен, что на самом деле они во всем сомневаются, но в политике нет места для сомнений. Ты всегда только утверждаешь.
— А откуда у тебя информация насчет советских?
— Читал Бернара-Анри Леви[35] «Варварство с человеческим лицом» и Андре Глюксмана[36] «Кухарка и людоед».
— Ты читаешь такие книги?!
Если честно, я был в шоке. Я знал, что Рафаэль тащится от доктора Стрэнджа[37], обожает Фредерика Дара[38], но чтобы он сушил мозги, пичкая их новыми философами?
— Читаю.
Он понял, что я в шоке.
— Слушай! Давай всерьез. Я попробовал читать Бернара Махена. Это что-то. Самую простую вещь развозит так, что понять нельзя.
— Ты что, думаешь, я в каждую строчку вникаю?
— Ну, не знаю. Ты же говоришь, что…
— Слушай! Сейчас я скажу тебе важную вещь, и ты избавишься от комплекса иммигранта. — Рафаэль улыбнулся, и улыбка у него была разом дружеская и насмешливая. Он положил мне руку на плечо, подвел к скамейке. Мы уселись на нее, и он продолжил: — Раньше я думал, что читать какого-то там писателя — означает освоить все его творчество. Необъятность культурного наследия действовала на меня угнетающе. Я чувствовал, что просто раздавлен. Понимал, что мне никогда не догнать тех, кому вместо вечерней сказки читали «Мысли» Паскаля. Но на самом деле, за исключением небольшого числа гениев, никто не заморачивается с творчеством всяких там авторов. Обычно берут одну-две книги, которые положено прочитать, и спасибо. Да и эти не то чтобы читают. Откроют, проглядят предисловие, первую главу, заглянут в середину, там кусочек, здесь кусочек и эпилог. Дело сделано. Книги читают точно так же, как «Монд»[39]. Я думал, читать «Монд» — значит читать все статьи от первого до последнего слова и благодаря им становиться очень умным и образованным. Купил газету и стал читать. За час прочитал две страницы. Читать «Монд» целиком невозможно! И не нужно. Мозг не способен переварить столько информации. Значит, проглядываешь передовицу, потом статьи на первых страницах, а потом заголовки и хронику. Получаешь запас кое-каких мыслей и охапку ученых слов. Запоминаешь их — и вот, ты уже готов говорить со всеми на равных.
— Погоди! Ты что, думаешь, все именно так и поступают?
— Большинство. Нисколько не сомневаюсь.
— И скажи на милость, кому нужно такое кино?
— Очень даже нужно. Благодаря такому кино мы с тобой, например, остаемся в стороне.
— Не понял.
Рафаэль снова расцвел благожелательнейшей улыбкой.
— Сейчас поймешь. Слушай внимательно, что я тебе сейчас скажу. Я убежден, это ключ к успеху.
Он был явно взволнован, нервно облизал губы, ища слова, и начал:
— Когда Бернар-Анри Леви, Андре Глюксман или любой другой интеллектуал пишет книгу, он предлагает какую-то идею, новую позицию¸ одну идею и несколько доводов в ее доказательство. Эту идею и эти доводы можно изложить на одной странице. Но они пишут книгу, потому что знают: идея, выраженная одной фразой, становится похожа на слоган. Изложенная на одной странице — газетной статейкой. Обмусоленная на трехстах страницах — превращается в мысль! Книга придает веса автору. И вот он сидит и напрягается: как бы подать эту самую идею, разъяснить, обосновать, а заодно показать, какой он культурный, какой образованный, чтобы его заметили и приглашали обсуждать всякие политические и социальные проблемы. Чтобы его талант заметили и признали уже признанные авторитеты-интеллектуалы. И все они стараются говорить и писать на языке, который только они и понимают.
— Но… зачем?
— А затем, чтобы держать на расстоянии людей вроде тебя и меня. Чтобы культура оставалась в руках элиты.
— Ты что, в коммунисты записался? Или в анархисты?
— Нет. Но я не хочу, чтобы мне морочили голову. Хочу понять здешние порядки и использовать их себе на благо. Путь у меня долгий, вся жизнь впереди, я не хочу, чтобы меня раздавили. Вот так-то.
Рафаэль внезапно посуровел, словно готовился к будущему бою. Или уже вступил в битву, начал борьбу.
— И какой же ты сделал вывод?
— Мы должны действовать, как они. Играть на их территории. Освоить их правила, отстаивать себя и стать заметными людьми.
— А идеалы? Их что, не существует?
— Стать великим человеком — это и есть идеал.
