«Хватит уже, Ундина», – кричал тогда дед, а бабушка ему отвечала: «Что ты тут подслушиваешь? Читай свою газету».
Но после смерти дедушки она больше не заговаривала о море. Ясно было, что одного она его в могиле не оставит. Его любовь подарила ей душу, говорила она. Она стала женщиной с любящей, страдающей душой.
Однажды она спросила, что я буду изучать после школы, и я ответила: литературу. И тогда она сказала: «Душа – это, должно быть, что-то очень милое, но и очень страшное. Не лучше ли и вовсе не иметь ее?»
– Что это?
– Хочу, чтобы это написали у меня на могиле.
– Бабуля, но ты же хочешь упокоиться в море, где же тогда могильную плиту установить?
– Да, здесь ты права. Но Ундину прочитай обязательно!
Я кивала и улыбалась, и думала, на кой мне этот слезливый китч?
Я нашла могилу. Стою прямо перед ней. Мне она помнилась совсем другой. Великолепной, цветущей. Лишь два имени, четыре даты и практичные вечнозеленые растения. Меня бьет озноб. Чтобы не завыть, я со всей силой всматриваюсь в две буквы «А» в имени бабушки.
На обратном пути в мини-автобусе № 38 я разговариваю с Якобом Младшим – он незаметно пристроился на сиденье напротив и демонстрирует щербинку:
– Привет.
– О, привет, что ты тут делаешь?
Эти глаза нужно запретить. Этот цвет, этот взгляд поместить под домашний арест – как минимум. Якоб Младший улыбается и молчит. (Вообще-то мы уже сблизились и дошли до ласковых прозвищ, значит, так: Яэм улыбается, Яэм молчит. Ну вот, получается!)
Водитель на этот раз другой, но тоже пожелал мне счастливого Адвента. У него санкт-галленский акцент.
– От этого как-то не по себе, правда, Яэм?
– Их так учат, – спокойно ответил он, причем с тем же резким санкт-галленским акцентом, – случайной фразы от них не услышишь. Они ведь должны подготовить нас к роботам – со следующего года автобусы будут водить роботы. Почему ты называешь меня Яэм?
– Роботы? Ты шутишь?
Он просто смотрит на меня. Солнечные очки, абсолютно непрозрачные, вот что нужно на него надеть!
– Почему Яэм? – спрашивает он.
– Потому что в моей жизни уже был один Якоб.
– И что с ним стало?
– Я рассталась с ним, чтобы выйти замуж за моего мужа.
– За игрока?
– Точно.
– Неудачная сделка – поменять Якоба на игрока. (Этот санкт-галленский акцент действует мне на нервы!)
– Тебе хорошо говорить, ты ведь сразу – и тот и другой. Вот кем ты себя больше ощущаешь – Якобом или игроком?
– Эх ты, ну, это сложно, – говорит Яэм и широко улыбается (это что-то новенькое, он улыбается! Изгибы его мягких губ – словно гряда далеких холмов). – Лучше расскажи о твоем бывшем Якобе!
– Он актер, – отвечаю я, это и правда первое, что мне приходит в голову, – мы познакомились двадцать лет назад в Театральной академии. Там нас учили, что каждый сам создает реальность и придает ей облик. Но наша реальность почему-то жила собственной жизнью и не давала себя формовать. Она делала, что ей вздумается! И с нашими желаниями не считалась. – Я тоже позволяю себе широкую улыбку. – Мы были вместе двенадцать лет, но по большей части жили в разных городах, пытались сделать карьеру, прославиться и разбогатеть.
Яэм смотрит на меня недоверчиво. «По-моему, ты мне тут сказки рассказываешь», – говорит он.
При слове «сказки» во мне просыпается материнский инстинкт, а он здесь ну совсем ни к чему. «Я никому не рассказываю сказок, даже моим малышам, они уже месяц меня ждут, мне сначала дома нужно рассчитаться за все, что задолжала, понятно? И с каких это пор ты родом из Санкт-Галлена?»
Яэм присвистывает одобряюще. «Понятно», – говорит он. Мой последний вопрос он игнорирует.
– Но вернемся к карьере: она не сложилась?
– Как сказать, у нас были большие запросы. В основном у Якоба. Мне просто хотелось иметь возможность работать с хорошими людьми, а он жаждал большего: известности, уважения, влияния.
– И?
– И в какой-то момент оказалось, что нас мало что связывает, но все-таки еще слишком много, чтобы расстаться.
– И?
– Я пыталась уйти, и не раз. Вот, например, собаку завела.
– Вот эту старую псину?
Он показывает на мою собаку, свернувшуюся клубком на полу автобуса.
– Это – зрелая красавица, понятно?
– Понятно. И что дальше?
– А еще я пыталась влюбиться. Но все не получалось. Хотя приключений было достаточно. Пока не появился Филипп, мой муж.
Яэм вздыхает. «Любовь…» – говорит он, но не заканчивает фразы.
– Что там такое с любовью? – Яэм вздыхает. И даже вздох ему к лицу. – Что ты знаешь о любви? Ты слишком молод и слишком красив.
– Ты правда считаешь меня красивым?
– Да. Ты самый красивый мужчина из всех, кого я видела в жизни.
– Тогда можешь себя поздравить – это ты сделала меня таким.
– Нет, ты мне просто явился, уже готовым и сказочно-прекрасным, сегодня ночью, во сне, все, что я сделала, – сохранила тебя днем.
– И что с нами будет дальше?
– У нас тут пересадка, пошли!
Трамвай № 13 уже на остановке. Мы летим сломя голову, и все втроем успеваем запрыгнуть в него: моя собака, я и Яэм (именно в такой последовательности), двери закрываются.
Мы садимся. Яэм смотрит в окно. Потом спрашивает:
– А что стало с Якобом потом?
– Не знаю. Больше семи лет прошло. Однажды он спросил меня: «Как ты думаешь, как это бывает, когда умираешь? Похоже это на телевизор, когда выдергивают вилку из розетки?» У нас была с ним последняя поездка, после которой я окончательно от него ушла. Он вдруг появился на литературном фестивале, где я участвовала. Якоб тогда жил в Бонне и ехал всю ночь, вместе с моей собакой, за неделю до того я отвезла ее к нему, я всегда так делала, когда не могла взять ее с собой. Утром он вдруг возник за завтраком в этом отеле в Золотурне, и у меня не хватило духу попросить его уйти. После выступления (от моей книги пахло лосьоном Филиппа, Якоб сразу все понял, «Боже мой, как все это глупо», – сказал он) я поехала с ним в Цюрих, к брату, потому что ему нужно было поспать. Это была наша последняя совместная поездка на машине. Он, как всегда, произносил все, что видел. И во время этой последней поездки он безостановочно описывал все, за чем наблюдал, вернее, что проносилось у него перед глазами, это было невыносимо, я сжала зубы, чтобы не закричать: «Да замолчи же ты наконец!» «Выезд сорок восемь Офтринген-Цофинген», «на влажной дороге ограничение восемьдесят», «через пятьсот метров стоянка Кё-ликен-Норд», «осторожно: скользкая дорога». Он так устал, что едва мог говорить, произносил слоги медленно, кряхтя, как будто в груди у него нож и он борется одновременно и с комой, и с невыносимой болью. И когда мне показалось, что он прямо сейчас заснет, он встрепенулся и сказал: «С тех пор как я езжу не один, с тех пор как со мной собака, мне почти нравится все произносить». Он не хотел, чтобы я заводила собаку. Он ее не хотел. А теперь только она одна его и слушала. Неудивительно, что теперь он не собирался ее возвращать. «Она останется со мной», – сказал он.
