Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 79
– А что вы разумеете под понятием «человек»?
– Двуногое, бесперое существо[18], более несчастное, чем животное, ибо его обуревают вопросы, на которые он никогда не получит ответа. Вечный и безнадежный поиск.
Я бросаю взгляд на трех его собак:
– Вы считаете их более счастливыми, чем вы сами?
– Они радуются жизни с таким пылом, о котором сам я и мечтать не смею. Но я учусь… или, вернее, это они меня учат.
При этих словах я вспоминаю свой беспричинный утренний восторг, радостный прилив сил, навеянный приближением весны. Может быть, животные постоянно пребывают в этом приподнятом состоянии?..
– Значит, если я вас правильно понял, месье Шмитт, религии, даром что они говорят с нами о Боге, во имя Божье, и возглашают, что ведут нас к Богу, на самом деле отлучают нас от Бога, от изначального огня – этого пылающего сердца, присвоенного мистиками и пророками. Вы уверены, что они слишком отдаляются от Бога?
– Уверен.
– Иногда?
– Всегда. Религии начинают свое существование как божественные, а кончают как человеческие. Этот закон един для всех: любые институты, как и любые цивилизации, движутся к исчезновению, ибо их опустошает время. Старея, форма приобретает большее значение, чем содержание. Это называется декадансом, упадком.
– Значит, судьба любой религии – упадок?
– Да. С одной оговоркой: иногда, время от времени, религию анимируют выдающиеся личности – святые, теологи, художники, мистики, – которым дано смахнуть с нее пыль веков, обнажить смысл, вернуть к источникам, создать новые зори из вчерашних рассветов. Вот так выжили три религии великой Книги – иудаизм, христианство и ислам…
– А как вам кажется, равноценны ли все эти религии?
– Я предпочел бы, чтобы вы не задавали этот вопрос.
– Но как же его замалчивать, когда люди убивают направо и налево во имя ислама?
– Люди извечно убивали себе подобных во имя всех на свете религий. Даже восточные спиритуалисты оправдывали войны. Даже буддизм изменил своим пацифистским принципам, когда оккупанты залили кровью Бирму и Шри-Ланку.
Невозмутимый Будда на софе хмурится и недоуменно взирает на Шмитта, словно спрашивая: «Что это ты, братец, болтаешь?»
– Бедный Миларепа! – растроганно шепчет автор.
Опечаленный Будда вновь смежает веки. Тут-то до меня и доходит, что это тот самый тибетский мудрец Миларепа, о котором Шмитт написал повесть.
Я продолжаю:
– Значит, все-таки связь между религиозным фанатизмом и жестокостью существует?
– Нет, существует связь между невежеством и жестокостью. Мне кажется, жестокость возникает от неуверенности в себе, которая приводит людей в отчаяние. Эти люди хотят утвердить свою правоту и убивают, чтобы избавиться от сомнений. Они желают избежать вопросов. Им хочется верить в нечто незыблемое, как мрамор, а не в изменчивое, как вода. Они не желают размышлять над смыслом человеческого бытия, содержащим больше вопросов, чем ответов. По сути дела, они пытаются стать Богом во плоти, тогда как являют собой всего лишь жалкое его подобие.
– Ну разумеется, философ не может стать агрессивным уже потому, что он сомневается. Но верующий-то человек не сомневается.
– Ошибаетесь! Вот я – одновременно сомневаюсь и верую. Мои сомнения и моя вера идут рука об руку вдоль общей границы, ибо они живут в разных странах. Мой интеллект продолжает исследовать мир, поскольку Бог не занимается наукой и Его существование недоказуемо, это вам не дважды два – четыре. А моя вера – сильная, твердая, устойчивая – существует на своем поле, там же, где сердце, память, восприимчивость, воображение.
– Значит, ваша вера не отвечает вашим сомнениям?
– Нет, поскольку она обитает на другой территории.
– И ваш разум не может поколебать вашу веру?
– Нет, поскольку он обитает на другой территории.
– Значит, вы раздвоены?
– Я соединяю в себе разум и веру. И готов познавать мир двумя способами – умом и сердцем. Но я их не путаю.
– Однако вера исключает знание.
– Вот именно! Мой разум сомневается, потому что не обладает верой. А моя вера предлагает, потому что не обладает разумом и не является разумом.
И он гладит черного пса, который выглядит таким же довольным этой формулировкой, как его хозяин.
– Из этого я делаю вывод, месье Тролье, что жестокость есть патологическая форма знания. Фанатик отрицает тот факт, что его рассудок ограничен, что он может чего-то не знать; вместо этого он принимает свои субъективные понятия за объективные истины. Жестокость возникает там, где человек не признает границы своих возможностей.
– А можно рассматривать жестокость как симптом?
– Жестокость – это болезнь разума. Но – внимание! – это болезнь мысли, а не религиозная болезнь. Люди убивают не только из религиозных разногласий – есть еще разногласия династические, националистические, расистские, антисемитские или попросту внушенные манией величия. Какая глупость – воображать, будто религии порождают жестокость! Убийства происходят в любую эпоху, по любым поводам. Все проявления нетерпимости выражают скрытую боязнь комплекса неполноценности. Варвар уничтожает того, кто не думает так, как он.
И Шмитт утомленно замолкает, тогда как Дидро что-то нашептывает ему на ухо.
– Какая ужасающая перспектива! – продолжает он после паузы. – Можно истребить три четверти человечества и при этом не покончить с сомнениями.
– Мне нравится ваша максима: жестокость как отражение патологической неуверенности.
– Или как торжество глупости.
– Какое же решение вы предлагаете?
Дидро, надрываясь, что-то трубит Шмитту в ухо.
– Решение? Всем – в философы! Спасение? Только знание! Но с условием: знание такое же смиренное, как вера, знание, которое действенно лишь в том случае, если оно придерживается границ разумного. Я считаю, что единственный предмет, который человеку стоит осваивать после того, как он научится читать и писать, – философия.
– Ну, до этого нам еще далеко.
– Вот потому-то мы и оказались там, где оказались!
Шмитт встает и подходит к окну. Прикрыв глаза, он наслаждается светом, как другие наслаждаются вкусом вина или ароматом табака. Спустя несколько мгновений он поворачивается ко мне, смотрит удивленно, как будто видит впервые, затем указывает на светлошерстную собаку, которая топчется перед щелью между софой и креслом и жалобно скулит, присев на низкие мускулистые, как у японского борца, ноги.
– Вы заметили? Моя Дафна все время хочет залезть туда, но боится: то обходит вокруг, то стоит и ждет, как будто там кто-то затаился, и она надеется, что этот кто-то даст ей пройти или уйдет сам… У меня даже возникло подозрение: уж не чует ли она там призраков? Вот и Люлю, этот черный пес, тоже подолгу смотрит на книжные полки, уставившись в какие-то определенные точки, хотя сам я ничего особенного там не вижу. Я начинаю думать, что у животных некоторые чувства – например, слух или обоняние – не только лучше развиты, чем у нас, но имеют еще какие-то дополнительные свойства. Что вы об этом думаете?
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 79
