Настали каникулы, и мы отправились бродить по зеленеющим росистым полям Уэльса, в сумерках взбирались на холмы, покоряли островерхие утесы и опасные расщелины, однажды любили друг друга прямо на испещренном рунами камне, что оказалось занятием еще более неудобным, чем нам представлялось. Мы вели споры, угрожали друг другу, кричали, в знак примирения напивались и, захмелев, по новой сходились в стычке. Мы наполняли рисунками альбом за альбомом, поутру ждали рассвета, ежась на влажном ветру и глядя на оловянно-зеленую блеклость вод.
К концу каникул я возвратился в Оксфорд, а он направился в Брюссель с целью убедить отца продолжить его финансирование. Шел девяностый год, оковы Восточной Европы пали, а поскольку электронная почта была еще не в моде, мы слали друг другу открытки, почти каждый день. Меня по сей день терзает беспокойство, что все мои эскапады – вся эта философия, романтика, надежда и ярость – так и хранятся в каком-нибудь ящике. Его письма я впоследствии уничтожил – отсылать их обратно показалось мне чересчур утрированным жестом.
А все потому, что, прибыв на следующих каникулах в Брюссель, я понял, что что-то изменилось. Мы выглядели точно так же, как прежде, делали все то же, что прежде, вели те же разговоры, но что-то стало другим. Может, все дело было в том, что мы были еще слишком юны и боялись что-то упустить, но постепенно мы наскучили друг другу. Чтобы заглушить скуку, мы стали еще больше шуметь, еще громче ругаться. Не спали по три ночи кряду и перетекали из клуба в клуб, окруженные ритмичным гулом и всполохами танцев, пили от усталости, от перевозбуждения, пока все места, по которым мы кочевали, не сливались в одно, и все лица тоже. То мы оказывались в музее и спорили о Магритте, то снова валялись в траве, то опять были у него в квартире, пока в какой-то момент не расстались – не поняв толком, как, да, собственно, и почему. Виллем запустил в меня бутылкой, я пригнулся, она разлетелась, ударившись о стену у меня над головой – к счастью, пустая. Я бросился вниз по лестнице, даже не взяв чемодан; он заорал мне вслед, его голос гнался за мной по лестничным пролетам; потом он звал меня из окна, кричал: «Вернись!», потом: «Чтоб духу твоего здесь больше не было!», затем опять: «Вернись!» – и только когда его голос затих вдалеке, я отважился спросить дорогу к вокзалу. Какая-то женщина с обеспокоенным лицом указала в нужную сторону – наверное, вид у меня был довольно бледный; и тут я увидел афишу. То же самое фото, тот же самый слоган: «Великий Линдеман научит вас бояться того, о чем вы мечтаете».
Под конец представления, которого я даже не видел – сел передохнуть на парковую скамейку, да так и проспал до вечера, – я оказался у входа в театр. Люди только-только начали выходить. Я отправился на поиски театрального буфета. Линдеман сидел за столом, склонившись, хлебал суп, а когда я подсел к нему, устремил на меня изумленный взгляд.
– Позвольте представиться: Ивейн Фридлянд. Разрешите взять у вас интервью? Для «Оксфордского ежеквартальника»?
Я понятия не имел, существует ли «Оксфордский ежеквартальник» в природе, но интернета тогда не было, и проверить было бы затруднительно.
Внешне он ничуть не изменился, стекла очков все так же блестели, из кармана пиджака торчал зеленый платок. Начав задавать ему вопросы, я понял, до чего же это был стеснительный человек. Лишившись публики и софитов, он, казалось, терялся в смущении. Он поправлял очки, пытался выдавить из себя улыбку и то и дело принимался ощупывать лоб, словно желая удостовериться, что редкие оставшиеся у него волосенки по-прежнему на месте.
Когда речь идет о гипнозе, сообщил он, говорить приходится не о каком-то одном явлении, а об их комплексе: готовности подчиниться авторитету, общей слабохарактерности, внушаемости. Иной раз подключаются какие-то доселе неведомые механизмы подсознания – неведомые лишь потому, что еще никто не захотел ими заняться. В результате человек на короткое время утрачивает и без того поверхностный контроль над своей волей.
Тут он закашлялся, суп струйкой побежал по подбородку.
Почему «поверхностный»? Да потому, пояснил он, что, как правило, погруженного в транс человека нельзя заставить ни пережить, ни совершить ничего такого, чего бы он сам не желал. Затронуть какие-то глубокие душевные струны удается лишь изредка.
Я спросил, что он имеет в виду, но он уже унесся мыслями куда-то далеко и начал жаловаться – на низкие гонорары, на высокомерие редакторов телевизионных программ. На какую-то передачу, где он выступал, а потом его выступление вырезали. На профсоюз работников сцены, в особенности на профсоюзные пенсионные начисления. На то, что приходится много ездить поездом, а поезда вечно опаздывают, и расписания составляет какой-то недотепа. На низкий уровень гостиниц. На высокий уровень гостиниц, потому что цены там неподъемные. На дураков в зале, на пьяных, на задир, на детей, на тугоухих, психопатов. Просто удивительно, сколько психопатов приходит посмотреть сеанс гипноза! Потом снова на гонорары. Я спросил, не хочет ли он заказать что-нибудь еще, за счет альманаха, и он спросил шницеля с картошкой фри.
– Давайте вернемся к тому, с чего начали, – предложил я. – К механизмам, благодаря которым работает наше сознание.
Да, совершенно верно, опомнился он – да-да, те таинственные механизмы, которые он упомянул, именно так. Они и для него остаются таинственными, несмотря на то, что он уже столько повидал. Но он не ученый и не может давать объяснений. И вообще он занялся этим ремеслом вопреки своей воле, учился-то он совсем по другой специальности.
– А именно? На кого вы учились? По какой специальности?
Официантка подала шницель. Он поинтересовался, понравилось ли мне представление.
– Весьма впечатляюще.
– Можете не кривить душой.
– Весьма впечатляюще!
Масштаб не соответствуют заявленному, сообщил он. Я не сразу понял, что это он о шницеле. О том, что для своих размеров он дороговат. Но сегодня все стало дороговато, возможностей маленького человека никто уже не берет в расчет.
Я полюбопытствовал, хорошо ли по крайней мере это блюдо.
Мясо могло быть и потоньше, заявил он. Шницель, вообще-то, отбивать полагается, почему в наше время никто уже об этом не помнит? Поколебавшись, он спросил, где же мой диктофон.
– У меня отличная память, – ответил я.
Память, продолжил он с набитым ртом, – явление несколько переоцененное. Просто удивительно, как легко внушить человеку ложные воспоминания, как просто стереть что-то из его памяти, не оставив и следа. Вы справитесь без диктофона? Он вам точно не нужен?
Чтобы сменить тему, я предложил ему заказать десерт; он выбрал торт «Захер» и, склонив голову набок, принялся выспрашивать, что представляет из себя «Оксфордский ежеквартальник» – студенческий журнал?
– О, его читают в довольно широких кругах.
– А вы – на кого вы учитесь, молодой человек?
– Изучаю историю искусства. Но вообще я художник.
Он опустил взгляд и уставился на стол.
