Проснувшись, кровожадный Опоссум расправил в Анне Аркадьевне когтистые лапы и голодно зевнул.
Анна Аркадьевна шагнула к Алене Аркадьевне.
Клубок из шипящих от ненависти сестер Заблудших, привыкших делить все на своем пути, пару раз прокатился по кухне под черным прямоугольником телевизионного экрана и, легко преодолев плинтус, выкатился в тесную прихожую.
В этот несчастливый момент ничего не подозревающая Людмила Анатольевна съела у Антона Павловича ладью.
Анна Аркадьевна взвыла.
Захрипела в ответ Анне Аркадьевне Алена Аркадьевна.
Проснувшийся в Анне Аркадьевне Кровавый Опоссум душил Алену Аркадьевну вязаным мягким шарфом из ламы.
Антон Павлович в тот же страшный миг в суеверном ужасе посмотрел на жену.
Но было поздно.
Хотела, но не остановилась.
Проснувшееся в ней по зову любви кровожадное млекопитающее душило Анну Аркадьевну ослепительной ненавистью.
Задушив сестру, Анна Аркадьевна посмотрела на часы.
Было шесть вечера.
Пора было ехать на вокзал встречать любимого.
Антон Павлович и Людмила Анатольевна вздрогнули и тоже посмотрели на часы.
Кукушка прокуковала шесть.
Анна Аркадьевна проволокла сестру по тесной прихожей и заперла в шкаф на ключ.
В прихожей сделалось не так тесно.
Такая вот нехорошая вышла история.
Вот к чему приводит вечная необходимость делиться, стесненные жилищные и материальные обстоятельства, шахматы, телевидение и любовь.
Глава 10
Последнее танго
У Антона Павловича что-то болело и дребезжало.
Но что могло болеть и дребезжать у этого злого, больного и старого людоеда?
Наверное, ничего.
Однако все равно болело и дребезжало, и от этого дребезжания Антону Павловичу было тесно и душно. На обоях рисовались неприятные картины, потягивал зуб, и снилось плохое.
Днем Антону Павловичу приснилось что-то хорошее, но Антон Павлович, проснувшись, тут же забыл, что это было, и сколько ни пытался вспомнить, ему, как нарочно, вспоминалось одно плохое.
Антон Павлович вышел на балкон и посмотрел на звезды.
Звезд не было.
Тихо накрапывал дождь. Летняя ночь болезненно пахла детством. Желтые круги фонарей дрожали в асбестовых лужах.
Антону Павловичу вдруг с пронзительной четкостью вспомнился тот майский солнечный день, когда он плюнул в Льва Борисовича. И ему стало не по себе как-то, и жутко за себя перед критиком, и совестно перед ним.
Антону Павловичу захотелось вернуть тот день и попросить у Льва Борисовича прощения.
Но Лев Борисович по-прежнему валялся за диванным валиком.
Лев Борисович валялся за валиком и, наверное, винил Антона Павловича в своей кончине.
«Но я не виноват… Это было так… Случайное совпадение… а в сущности, глупый и извинительный пустяк…» – объяснял себе Антон Павлович, но тоска не хотела оставлять его, и дергала за щеку, и холодным, узеньким коготком щекотала под ребрами.
– Я не хотел ему смерти. Нет, я, конечно, я, разумеется… Может быть, я и хотел, но… Разве я мог знать, предположить?.. Я не знал! – бормотал Антон Павлович и тряс некрасивой круглой головой, пытаясь вытряхнуть из нее кусачие мысли. И водил по черным дождевым каплям пальцем.
«Знал, все ты знал… Знал…» – холодом лизал Антону Павловичу руку летний дождь улиц.
Никогда еще, ни в одном сне не было Антону Павловичу так одиноко и жутко.
Съеденный друг детства таращил на Антона Павловича рыбьи глаза из-за полок с книгами. И хихикала из-под письменного стола задушенная Карпом жена.
Феклиста Шаломановна, лишенная своей лифтовой ступы, со свистом и хохотом пролетала в небе над городом, метлой собирая над головой Антона Павловича грозовые тучи. И черные коты ясновидящей вдовы, казалось, забрались Антону Павловичу под кожу, чтобы царапать его изнутри.
«Убийца! Людоед! Вурдалак»! – кричал на Антона Павловича ветер и дышал ему в лицо шерстяной влажной марью.
«Я не убивал… Это не я»! – ужасался несправедливым обвинениям ветра Антон Павлович и, как маленький, прятал от ветра лицо в мокрые кулаки.
Антону Павловичу хотелось плакать.
И страх влажной туманной простынью окутывал его. И Антон Павлович зябко кутался в эту простыню, стараясь согреться, но только сильнее дрожал.
Антон Павлович боялся вернуться в свой кабинет.
Антон Павлович ненавидел свою шахматную доску.
И беспомощно сжимал в тепле кармана халата этот большой и злой людоед маленькую черную пешку. Марсельезу Люпен Жирардо.
Единственное существо на свете, которое его любило.
Единственное существо на свете, которое он лю…
…Внезапно дверь балкона сестер Заблудших со скрипом приоткрылась. И тут же сильный удар по грудной клетке толкнул тело Антона Павловича на пол, и мышиный, незнакомый писк сорвался у него с губ, растворившись в призрачном саване ночи.
Антон Павлович крысой юркнул подальше в тень. Оглушительно бил Антона Павловича по ушам стук собственного сердца. Но летний дождь прятал этот стук, вплетая в музыку своих асфальтовых барабанов.
Как грешный исповедальник, ослепленный светом, пролившимся из решетки, Антон Павлович скорчился на плитках балкона, и его желтые костлявые колени обрубками торчали вверх из-под разошедшихся пол халата.
Щуря правый глаз и расплющившись щекой по шиферной перегородке, Антон Павлович вспугнутым одноглазым нетопырем таился в летней ночи, разглядывая вышедшего на балкон сестер незнакомца.
На балконе сестер щелкнул оранжевый огонек зажигалки.
Вкусно, как бывает только вдруг, потянуло сигаретным дешевым дымом.
К вышедшему на соседний балкон незнакомцу добавилась белая, похожая на ночной колпак тень одной из Заблудших, но какая эта была из сестер, первая или вторая, левая или правая, Антон Павлович не разглядел.
Ночной колпак протянул к вышедшему незнакомцу костлявые руки, тот развернулся к старухе, и темнота разделила с ними их полуночное объятье.
Кусая кулаки, боясь выпустить из стиснутых губ вопль ужаса, выпучив меж щелей шифера глаз, наблюдал Антон Павлович, как в желтом треугольнике тусклого комнатного света под неугомонный шелест и шепот дождя незнакомый брюнет с американским росчерком подбородка душит соседку.
– Это не я… Не я… – лопотал Антон Павлович, и пальцы его беспомощно перебирали поясок халата и скребли пуговицу.
