«…отмстить крестовые походы,Очистить иордански воды,Священный гроб освободить,Афинам возвратить Афину,Град Константинов КонстантинуИ мир Афету водворить».
И вторил им несчастный романтик Байрон, бросившийся в самое жерло иного, позднего проекта, восстания, имевшего мало возможностей победить без помощи союзного оружия. Много, много радости доставило бы ему провозглашение независимой Греции, наследницы Эллады и Византии, страны – уже не империи, начавшей истинное своё возрождение с протектората Семи Островов, основанного вежливым визитом эскадры славного Ушакова на Корфу.
Конечно, многое читал я об империи османов, и нередко презрение или ненависть служили мне проводником и учителем не лучшего свойства, да и баснословия сочинителей, избиравших одни лишь отвратительные слухи и тёмные вымыслы о тамошней жизни, не способствовали познанию правды. Сводки морских сражений у Наварина и залпы пушек при Эдирне заменяли мне географические курсы, но всё же, худо или бедно, чувствовал я в себе готовность к встрече с чужой землёй. Замо́к злосчастного Константинова града, запиравший для нас путь к земле Спасителя, но сломанный, наконец, доблестью русского оружия и дипломатией настойчивого Нессельроде, ждал меня впереди если не объятиями единоверного друга, то поклоном почтительного слуги. По заключении чрезвычайно выгодного Адрианопольского мира, не только вражды не могло ожидаться в столице недавно поверженного противника, но даже и доли вероломного восточного подобострастия.
Помимо выданного мне в помощь полного дипломатического описания сношений с Турцией, под которым обнаружил я авторство своего однокашника Кошелева, с собой я имел немало путеводителей, большею частью французских, но не удосужил их чтением в дороге. Куда милее моему сердцу, расстававшемуся с Отчизной на долгие годы, показались бесхитростные записки Шереметьевского крестьянина Кира Бронникова о святых местах Европы, Азии и Африки, и путевые заметки иеромонаха Мелетия, тем особенно ценные, что узреть Храм Гроба Господня, как посчастливилось ему, в его древнем виде до ужасающего пожара 1808 года, мне уже было не суждено. И тем похвальнее, вывел я, дальновидное усердие патриарха Никона, повторившего первоначальные черты церквей Голгофы пред возвеличиванием славы третьего Рима.
Сейчас у меня на коленях лежала изданная уже после изгнания узурпатора типографией моего Университета книга под заглавием, соответствующим вкусам мещанского сословия: «Путевые записки во святой град Иерусалим и в окрестности оного Калужской губернии дворян Вешняковых и медынского купца Новикова в 1804 и 1805 годах, содержащие в себе: достойнейшие любопытства всякого христианина замечания о святом граде Иерусалиме, с присоединением рисунков храмов: живоносного гроба Господня и дома святого царя Давида, достопамятности о святых местах рождения, жизни и страдания». Сверх приличия затянувшийся титул скрывал под собой приятное в своей непритязательности изложение простонародного хождения, доставившее мне немалое удовольствие при чтении, хотя я сознавал, что за прошедшие четверть века многое изменилось во взаимном отношении двух держав. Незамечательное литературными изысками, оно рассматривало путешествие под углом практического зрения среднерусского помещика, где денежные отчёты управляющего о прибылях и убытках заменяют собой красоты закатов и духовную ценность святых источников.
Я читал усердно, но как-то, перелистнув очередную страницу, осознал, что мысли мои развлечены совсем иными сладостными мечтаниями о нескорой минуте грядущего свидания с любимой. Что случится тогда? Как примет она мои ухаживания, не повредит ли моим притязаниям её путешествие, полное опасностей множества соблазнов для девы её лет? Да и сам я сохраню ли свою влюблённость в неизменной чистоте? Словно вторя моим рассуждениям, море волновалось, не угомонившись вполне от недавнего жестокого шторма, унёсшего на дно не одну человеческую жизнь, но некоторое время взгляд мой любовался чернильными каплями сопровождавших наше судно дельфинов, по которым вскоре некоторые из спутников принялись палить довольно успешно из ружей и пистолетов.
Прочие пассажиры, немногие из которых сумели отобедать в качку, также совершали моцион по палубе, стараясь разогнать морскую болезнь упражнениями дыхания. Я пригляделся и даже сощурился. Между обманчивыми бликами сверкавшей воды, среди других прогуливавшихся вдоль борта вояжеров мне показались знакомые черты чьего-то лица, которое не смог я отождествить с одного взгляда. Ничем особенным не выделявшийся господин лет тридцати, одетый как все, с тростью в одной руке и трубкой в другой, неуверенной походкой передвигался между предметами, за которые мог бы ухватиться в случае особенно сильного крена. Я поднялся, чтобы попытаться приблизиться к попутчику и рассмотреть его подробнее, с тем, чтобы если не я сам, то, возможно, он, увидев, окликнул бы меня. Вдобавок, зыбь начала утомлять и мой доселе равнодушный организм, от долгого чтения я чувствовал небольшое головокружение и нуждался в обществе.
