− Скоро.
− Что, правда?!
− Правда.
Дашка, кажется, сильно обрадовалась. Аля улыбнулась.
− Даш! Слушай. А бросай-ка ты всё и правда мотай с детьми сюда, а то мне скучно ещё неделю…
− Нет уж, дорогая! Ты теперь там полежи на пляже, подумай, приди в себя, дурь последнюю из головы повыветривай, и разбирайся с мужем.
Лучше бы с Дашкой в отпуск поехала, думала Алевтина, лёжа на пляже и выветривая последнюю дурь. Пусть бы она примчалась. У неё тоже салон хорошо работает, справятся сами, а для устрашения можно было маму подговорить – пусть бы заезжала через день, шороху наводила. А то скучно одной. Скучно…
Алевтина вдруг забыла, о чём только что размышляла. Справа от неё, через две подстилки, сидело нечто в купальнике цвета хаки. Это была не просто очень толстая женщина. Это была толстуха, толстушище, толстушилище! Огромнее и страшнее, да ещё и в раздельном купальнике, Алевтина никогда не видела. Разве что в Интернете, в рекламе средств для похудения. Хотя нет. Эта была толще. Она сидела. Аля тоже, подброшенная впечатлением, села лицом к морю. Теперь громадина высилась слева, и украдкой, через очки, её можно было рассмотреть, чем Алевтина и занялась, напрочь позабыв о скуке и приличиях.
И как это она сразу не заметила такую… такое… ЭТО?
В мелких кудряшках химической завивки голова не казалась маленькой; огромные щёки перетекали в подбородок, а потом вместе с ним тяжёлой складкой ложились на грудь. Шеи вообще у громадины не было. Сзади за кудряшками покатым склоном холмилась спина. Оползни лопаток наплывали сверху и топили завязки купальника. Спина перетекала в бока, и это всё спускалось до самой подстилки, улёгшись на неё. Труженик-купальник слегка прикрывал гигантскую грудь, что лежала на огромной складке, лежащей на ещё большей складке живота. То, что называется руками, обтекало бока, повторяя их форму. То, что называется ногами, выглядело куцым и совершенно излишним, потому как им вряд ли пользовались. Казалось невозможным, чтобы эта гора хорошо загоревшей плоти могла двигаться – лечь, встать, пойти куда-то, плавать, в конце концов. Но верхняя часть горы улыбалась – нечто похожее на улыбку скользило по лицу великанши. Она поминутно ловила на себе взгляды – от удивлённо-восторженных до ошарашенно-брезгливых. Она ловила разные взгляды и отражала их своей полуулыбкой. Она привыкла ловить и отражать, и они её уже не ранили.
Алевтине было очень интересно, как это огромное тело двигается. Как оно ходит, плавает, перемещается в пространстве. Как от него шарахается всё, что может шарахнуться. Какая кровать его выдерживает? А какая полка в поезде? В какую обувь влазят эти ноги? И где она нашла купальник стопятидесятого размера? А ведь на ней был купальник! Кто её вообще одевает – и в прямом, и в переносном смысле. А как она заходит в лифт или ходит по улицам, не видя, куда ступать? В какой машине она ездит? Ведь даже автобус не всякий рассчитан на то, чтобы её впустить. А кем она работает? Ведь не на инвалидную же пенсию она на море ездит.
Вот проблемы у человека, думала Алевтина. Проблемищи!
Она хотела увидеть, как гора двинется к морю, но не дождалась и ушла купаться. Заплыла, как обычно, далеко, а на обратном пути обплывала танкер – громадина плыла навстречу! А что тут удивительного? Жир ведь лёгкая субстанция, а значит, великанше гораздо легче плавать, чем ходить. И что Алевтину снова поразило: гора не только улыбалась, глядя на неё, она была счастлива! Вблизи это отчётливо было видно. Возможно, совершенно счастлива в своём абсолюте. Надо же! Счастливая гора на море.
Почему-то Алевтина была уверена, что толстуха москвичка. Что-то в этой богатовесной даме было от коренной столичной жительницы. Такие часто встречались дома: рыхло-многовесные, бесцветные, с кудряшками, веснушками, глазками неяркими и губами особого рисунка. Аля всюду узнавала вятичскую породу. Хорошо, что сама была не коренной москвичкой, а только во втором поколении (или в третьем – смотря как считать). Но огромная – как Москва – женщина, похоже, признала в Алевтине землячку и улыбнулась длительно и персонально ей. Как? Откуда? По каким признакам? Алевтина ведь здесь, на этом пляже, ни с кем не разговаривала. Может, у неё в походке есть что-то своё, особое, москвичское? Или во взгляде? Непонятно. Хотя, наверное, столица чувствуется. Огромный город-повелитель, привыкший разделять и властвовать, накладывает отпечаток на личность.
Провинция мечтает о Москве, а москвичи, порой, о захолустье. За преимущество считаться столичными жителями приходится изрядно переплачивать. И дело не только в экологии, отсутствии тишины и покоя. Ты просто не можешь быть собой. В какой-то момент ты это понимаешь.
Здесь, у моря, можно расслабиться, а в столице трудно оставаться настоящей. Ты не имеешь своего мнения, оно есть у столицы, и этого ей достаточно. Твоего она не спрашивает – оно ей безразлично. Ты можешь заявить о себе, и ты это делаешь, но усилия прикладываются запредельные, потому что Москва долго не обращает на тебя внимания – плавали, знаем места и поглубже. Любимчиков столицы мало, она почти не умеет любить. Но даже если балует, не простит ошибки, описки, оговорки, отступничества. И слезам, как водится, не верит. Захотел быть москвичом – полезай в этот котёл и варись в бульоне, где тебе уготована чёткая пропорция и строгое время подачи. Ты либо становишься ингредиентом рецепта и подчиняешься общему замыслу повара, либо нет. И тогда ты теряешь все преимущества жизни в мегаполисе.
Москва напомнила о себе пиликаньем из сумки – теперь Алевтина не расставалась с телефоном, боясь пропустить звонок от мужа.
− А я уже чёрная-а! Ты меня теперь по цвету не догонишь!
− Догоню. Я всё равно смуглее с прошлого года.
− Алёш!
− Что, Аленький?
− Ничего. Просто ты всегда так сразу откликаешься.
− А как иначе?
(Денис!
Денис!!
Денис!!!
Денис!!!!
Денис!!!!!
Вот так иначе.)
− И ты знаешь, почему. Напомнить?
− Я помню. Но совсем не прочь услышать ещё раз.
− И услышишь. Очень много раз. Только сначала я твои глазки увижу. Я по ним соскучился немыслимо! А по телефону я не могу. Ты же знаешь.
Знаю. Это то немногое, чего ты не можешь – телефонные муси-пуси разводить.
«А как иначе?» − любимый Алёшкин вопрос. Он и впрямь не знает, не допускает мысли, что может быть иначе – плохо или просто не так хорошо.
Алевтина снова гуляла по городу вместе с размышлениями о своей лав-стори. Ноги завели в старый двор. Аля села в тени. Как раз на этой широкой лавочке они как-то играли в карты. У Дениса тогда появилась колода миниатюрных карт, и он с ней всё лето не расставался. Они резались в «дурака», и Аля самозабвенно отбивалась, пока не глянула, что за карты в отбое – Денис лихо жульничал, подкладывая Але всё подряд, а она тогда почему-то не обиделась, но удивилась: ей не приходило в голову, что с ней можно жульничать.
