Книга Убийственная осень - Наталия Клевалина

Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 56

Овчарка дождалась, пока на всех брызнут кропилом, вытерла лицо. С пением все вернулись в главный храм монастыря, а Овчарка с Вассой отправились обратно к мосткам. Русобородый парень-матрос уже ждал.

— Ты садись, — сказал он Овчарке, — долгая история будет.

— Про что?

— Про меня. Зачем тебе это надо, не знаю. Мне так старец велел, это уж теперь твоя забота, к какому месту тебе пристроить мои россказни. Он меня уже третий год исповедует.

Овчарка с Вассой уселись на мостки, а парень — на валун на берегу. Овчарка слушала парня, сунув руку в воду и изредка ее вынимая, когда рука очень уж замерзала. Монастырь закрывал Святое озеро от ветров с моря, и оно слегка только морщилось и тихо-тихо плескалось у берега.

— Я сюда приехал вот уже как четыре года. У меня семья простая, неверующая, но интеллигентная, по совести жили. Сам из Владимира. Отец в институте преподает, мать — библиотекарь. Особых денег не было, так что не избалуешься. На менеджера учился. Девушка была хорошая. У меня только и было в голове — доучиться, работу какую-никакую найти, чтоб деньги были, жениться на ней, может, квартиру купить со временем. Я и из города не планировал никуда уезжать, не тянуло меня никуда, ни в дальние города, ни в дальние страны. Ну, учился, подрабатывал иногда, там, разгружал что-нибудь. Даже при мебельном магазине устроился. Один раз диван кожаный везли какому-то крутому. В лифт не влезает, на руках потащили на десятый этаж. И что-то мужик, с которым я на пару работал, зазевался, а у меня в голове только — как бы не ободрать, дорогая все-таки штука, потом нос воротить будет заказчик, и тащи его обратно. Ну и попытался подхватить, ведь того и гляди уроним. Ну, тяжесть вся на меня и пришлась — даже в груди что-то хрустнуло. А я и внимания не обратил — домой пошел и спать лег. Наутро в институт еле встал — так в груди больно. Неделю как-то перекантовался, разгружаю как раньше. А потом и свалился. Послали на рентген. Врач районный снимок повертел. «Кровоизлияние, — говорит, — небольшое, и ребро треснуло. Через месяц пройдет». Больничный выписал и лекарства какие-то. Месяц проходит, я уже на стенку лезу. Снова снимок делать стали. И вот тогда уже и послали к онкологу. Девушка моя по всем врачам ходила, мать в долги влезла, чтоб врачам в карманы совать. Смотрю я — нет этому конца. В больницу положили. Девушка моя извелась, белая ходит как мел, мне больно иной раз так, что дай в минуту эту ножик — точно б зарезался. Хватит уж, думаю. Себя мучаю и всех. Или выздороветь, или помереть скорей. Один раз пришел главврач. Он и говорит: «Вам операцию, конечно, сделать можно, но это для вашего только успокоения, потому что метастазы в легкие пошли». Кого винить тут? Напарника моего? Мужика крутого, чей диван тащил? Коновала районного, который не распознал вовремя? В палате один мужик лежал, совсем плохой. К нему жена приходила. И рассказала она мне как-то, что есть на северном далеком острове в монастыре старец, только он, мол, таких исцелить и может, ее знакомой очень он помог. Чего, думаю, терять мне теперь. Собрался и на поезд. Девушке письмо послал. Чтобы не ждала и не мучилась и забыла бы поскорей. Матери с дороги позвонил. И вот как катер к острову подходил, легче мне стало сразу. К старцу пришел. Поговорили с ним, я расплакался. Вижу теперь, что хоть и не убил никого, не совратил и не обокрал, а все равно грешной жизни я человек. Старец мне святой воды дал и сухариков освященных. И день ото дня мне лучше. Стал в монастыре работать. Совсем здоровым стал. Решил вернуться. Врачи осмотрели — как новенький и опухоль пропала. Стал как раньше жить. Девушка моя, пока меня не было, ни на кого не глядела даже. И вот снова хуже мне, снова на остров еду. Там опять лучше, снова домой. И как с острова уеду, так как будто кто-то из меня силы пить начинает, только на острове и живу. Решил сюда насовсем перебраться. Девушка моя со мной ехать рвется, но я ее предостерег: «Подумай, прежде чем себя в глуши губить. Полгода подумай, может, встретишь кого получше. А не встретишь, тогда приезжай».

И вот полгода прошло, она не приехала. Я при монастыре работаю, здоров, как раньше. Со старцем беседую каждый день. Решил я твердо постриг принять. Думал, что все уже в миру увидел, все перечувствовал, плохо здесь, может, там лучше будет. Молюсь и пощусь. Когда отработаю свое, по острову хожу, покойно в душе. Как будто прежняя жизнь во сне привиделась. Тут, непонятно почему, мне старец велел в монастыре пока не работать, а идти и в матросы наняться на катер. Я пошел. Год работаю, душой к постригу готовлюсь, как старец учил. Только он моему рвению не радовался, все повременить просил. И вот тогда-то мне в прошлом году и подсунул дьявол эту вашу Шуру Каретную. — И парень сердито взглянул на Овчарку и Вассу, словно они всему были виной. — Тоже август был. Эта Шура, она странная была. Хоть людей и губила, а сама страдала. В Кеми села и все с меня глаз не сводит. Я уж в землю смотрю, вот послал Господь искус, она ж красивая была, вот какое дело. Будто сам дьявол из-под земли поднялся и женщиной стал. Она вроде и красивая и богатая, сразу видно, но жалко мне ее отчего-то стало. Потом понял, что душа у ней как чашка дырявая — чем ее ни наполняй — пустая, а человеку оттого мучительно — пустому-то жить. Не плохой он тогда, не хороший — что может быть хуже. Хорошему все хорошо, плохой покаяться может. А она вот ни то ни се, ни богу свечка, ни черту кочерга. Распущенная была, я ее по телику видел, и с мужчинами и с бабами могла. Содом и Гоморра ходячая. И на меня все смотрит. Я, как отплыли, сразу в каюту пошел, заперся и лег, чтоб с глаз долой. Тут она возьми да и приди. Дверь потянула, а там крючок слабый, он и отскочил. Потом так скверно мне сделалось, сам себе противен стал. Чего ее винить, сам виноват, задешево душу продал, а еще в монахи лезу. Хоть в море кидайся. Заплакал даже. Смотрю, и она тоже как заплачет. Правда, в минуту замолчала, слезы утерла, как и не плакала будто. Разговорились. Я ей о себе рассказал.

— Ты меня прости, — говорит, — кто-то мне нужен был, и ты тут попался, так уж не повезло тебе. Ну, скоро приедем. Тебе хорошо, ты покаяться можешь, а мне вот нельзя. Остров у тебя есть, старец. Девушка тебя любила. Когда кто-то любил, значит, жизнь не зря была. У меня грехов — вагон и маленькая тележка. Я — почти что убийца. Моего родного отца при мне убивали, а я стояла и смотрела только. Он хоть и сволочь был, но все же живой человек. А мать меня тоже не любила, пила только. Вот повезло мне, наверх выплыла десять лет назад. А как выплывала, знаешь? Из постели в постель прыгала, о том только думала, чтобы наверху оказаться и оттуда плевать на них на всех. Минутку поунижайся и на всю жизнь обеспечена — много вокруг меня девчонок было, которые так считали. Все почти теперь старые дешевки. Я одна выплыла. Мне сказали, что один мужик, продюсер бывший, от инсульта помирает, всеми брошенный в бюджетной больнице. Я тогда на пике была. Я с этим продюсером трахалась, и он мне все обещал, что протолкнет куда-то. Набрехал. Он всем брехал. Я однажды пришла, а меня его новая баба вон выставила. И вот ко мне его мать приходит и денег просит на лечение. Я отказала. Он умер через два дня в вонючей палате, куда только загибающихся, до черта допившихся бомжей складируют и пенсионеров, которых по скорой привезли. К ним если врач зайдет раз в сутки, так это праздник. Да и то больного посмотреть ему и в голову не придет. Припрется, удивится: «Ого, а этот живой еще! Ну, организм у мужика. А что этот в говне лежит? — и медсестре: — Увези его вон, что ли, к сортиру, вонища, хоть топор вешай». Я когда это услышала, думала, обрадуюсь. Нет, не обрадовалась. Я тогда хорошо жила. Сама себе хозяйка. Жила с одной женщиной, она меня любила. Через несколько лет от рака умерла. Все мне твердила: «Даже если мне плохо совсем будет, не отдавай меня в больницу». Я и не отдала. Я тоже боюсь очень умереть в больнице, как тот продюсер. Я наркотики ей колола сама и ампулы прятала, чтобы она не видела. Она думала, что это лекарство. Она ничего не ела и мне кричала «отстань», когда я пыталась в нее хоть ложку бульона всунуть. Ее рвало чернотой три дня подряд. А потом она как-то утром съела целое яйцо, и я обрадовалась. А она заснула и перестала дышать. Когда кто-то долго умирает, агонии не бывает. Пришел участковый. Моя подруга стала просто «трупом, который лежит на кровати у левой стены, в черной футболке с латинскими буквами». Когда ее увезли, я стала как-то в комнате на автопилоте прибираться. Смотрю, упаковка целая кодеина осталась. Такое искушение было. Думаю, жидкость из всех ампул слить в стакан и зашарашить. Потом нет, думаю. Я стала на жизнь смотреть вроде как на комнату, из которой я могу в любой момент выйти. А раз я могу выйти, когда захочу, может, стоит посмотреть, нет ли тут чего-нибудь, чего я еще не видела. Ну, такой депрессняк был. На похоронах наорала на ее мать. Справедливо, между прочим, за дело. Во всех газетах про это писали.

Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 56