Оказался он тут не случайно – Любим подсказал. Уж больно сильно он переживал за Чернигов, где так и не смог прочесть мысли епископа Кирилла, вот и попытался компенсировать свою оплошность.
Константин едва себя сдерживал, однако держался ровно. Со стороны посмотреть – не князь, а воплощенное спокойствие.
Один только раз, склонившись низко-низко к самому уху епископа, чтобы его услышал лишь он один, произнес негромко:
– Знаю я все, владыко. Знаю, но прощу, ежели дальше себя разумно поведешь. – И тут же невозмутимо выпрямился, будто ничего и не говорил.
Кирилл задумался, благо время позволяло.
«Не иначе купца схватили, – решил он. – Но кто же мог донести обо мне? Или он сам не выдержал пыток и во всем сознался? Похоже на то. Тогда плакали мои мешки с золотом. Ну и ладно, – вздохнул с легким сожалением. – Иного случая дождемся, поудобнее».
Константин же времени даром не терял. Сызнова рассадив всех за стол, он внимательно обвел глазами собравшихся. Хороши святоши, нечего сказать. У кого рдеет под глазом багровый кровоподтек, у кого запеклась под носом кровь, а кто и вовсе рукой нижнюю челюсть тихонько трогает, проверяя на целостность.
Мораль, однако, читать не стал. Чувствовал: лишней будет, да и не по чину ему, светскому человеку, вразумлять отцов церкви.
– Не стыдно? – спросил лишь негромко.
Все дружно промолчали. А чего тут скажешь, когда без слов все ясно. Лишь владыка Мамонт не удержался от пояснения и гулко пробасил:
– Епископы тоже суть человецы, и ничто человеческое им не чуждо.
Да и то, чувствуя себя виновным больше всех, – как ни крути, а он первый перешел от слов к рукоприкладству, – епископ не оправдывал себя, но лишь уравнивал, ставя в один ряд с прочими драчунами.
– Ну ладно, – вздохнул Константин, посчитав лишним как-то отреагировать на эту реплику. – Не иначе как лукавый вас смутил, воспользовавшись смертью митрополита Матфея. Однако я не думаю, что он в этих покоях надолго задержится, и потому предлагаю…
Дальше же князь чуть ли не в двух словах изложил им всю дальнейшую программу – сказалось длительное общение со Славкой. Рязанский воевода, вне всяких сомнений, был первоклассным трепачом, но если время поджимало, то рапортовал быстро и четко. Сразу чувствовалась военная косточка.
Так поступил и Константин.
– До утра отдыхаем, – сказал он и не сумел удержаться от иронии: – Раны боевые залечиваем. Затем, сразу после заутрени, вы собираетесь вновь. Каждый вправе хоть себя, хоть кого иного назвать. Об одном сразу прошу. Добиться того, чтобы все дружно назвали одно и то же имя, все равно не выйдет, а потому давайте договоримся, сколько голосов надо, чтобы все прочие подчинились этому большинству.
Тут епископы немного подискутировали, но лениво – сказывалась боевая усталость. Наконец они пришли к выводу, что если десять участников совещания выскажутся за кого-то одного, то оставшиеся подчинятся общему мнению.
Кто-то попробовал предложить принцип единогласия, но всем ясно было, что тут и десяток голосов маловероятно собрать, а посему отцы церкви согласились с князем.
Самому же упрямому изо всех, епископу Лазарю, рязанский князь сказал:
– Отче, ежели тебе новый грек понадобился на митрополичьем подворье в Киеве, так ты скажи сразу. К тому же за него и вовсе голос подавать нужды нет. Отпиши только в Никею, и он вмиг примчится.
Владыка Смоленской епархии вздохнул и умолк. Грека он не хотел. Может, чужак и будет беспристрастен, но тут напрашивается вполне логичный вопрос: а так ли уж нужна его объективность? Селища все давно поделены, а уж про грады и вовсе говорить ни к чему – и так ясно. То есть никто из русских владык никому дорожку не перебегает, все живут так, как князья когда-то договаривались.[77]
Вот только князья чуть ли не сразу благополучно забыли об этом принципе,[78]а духовные отцы – нет. Так что ни к чему будет в Киеве пришелец из далекого Царьграда. И опять же мыслишка тайная промелькнула в голове епископа Лазаря: «А ежели меня предложат? Пусть ни рязанский епископ, ни полоцкий, ни владимирский за меня голос не подадут, да и переяславльский навряд ли, то есть четверо будут против. Но ведь избрание возможно десятью голосами из четырнадцати, то есть протиснуться можно».
И Лазарь тоже головой мотнул, дескать, уступаю тебе, князь.
Вот тут-то и пришел черед Константина. Чуть позже он и сам диву давался, как много успел сделать в тот вечер.
Для начала князь заглянул к тем из своих, в ком все-таки сомневался. Епископа черниговского Митрофана удалось улестить, пообещав лично ходатайствовать о том, чтобы его владения стали титулярной митрополией.[79]
Затем пришел черед епархий, не входящих в состав Рязанского княжества. Тут пришлось сложнее, тем более что эти епископы уже решили выставить единого кандидата от всех и дружно проголосовать за него. Таковым, по принципу старшинства, оказался владыка Смоленской епархии Лазарь.
Дело казалось безнадежным, но на Константина нашло какое-то дикое вдохновение, и он успел. Памятуя о том, как быстро дробятся на составные части Галицкая и Владимиро-Волынская епархии, он сумел запугать их епископов тем, что с приходом к власти владыки Лазаря разделы не прекратятся. Не сумеет старик сказать в Никее твердое слово, ибо слишком ветх для этого. Зато если изберут Мефодия, то такого уже никогда не случится.
Уговорив таким образом Иоасафа и Никифора, рязанский князь метнулся к белгородскому епископу и пообещал ему, что в случае прихода к власти рязанского владыки он будет самолично добиваться присвоения ему сана титулярного митрополита.
После этого настал черед Антония – епископа перемышльского. С ним Константин поступил иначе. Вначале он бурно порадовался, что наконец-то у них с новгородским архиепископом наступило замирье и что хоть в одном вопросе они пришли к единому мнению и сделали единый выбор.
В ответ возмущенный владыка заявил о том, что лишь на том свете, уже представ перед богом, он, может быть, сумеет помириться с этим… О дальнейших эпитетах в адрес архиепископа читатель пусть догадывается сам. Скажу лишь, что если попытаться на мгновение представить, что владыка Новгородской епархии и впрямь был бы наделен всеми этими недостатками, то в сравнении с ним любой библейский персонаж, включая царя Ирода и печально известного Иуду Искариота, выглядел бы почти что ангелом, только без крыльев.
