Раз задавшись какою-нибудь мыслью, Редмайн не легко от нее отказывался. Он очень любил Брайервуд, любил его безотчетною, наследственною любовью, но тем не менее всегда чувствовал себя в нем стесненным его малым пространством. Вольная жизнь в Австралии, с обширным поприщем для опытов и предприятий, была ему более по характеру, чем рутинное существование фермера на его родине. Новость положения имела также неотразимое обаяние. Взять это запущенное поместье и сделать его образцовою фермой, было заманчивою задачей для предприимчивого человека. Брайервуд был так мал, что все его предприятия оканчивались неудачей по недостатку места. Здесь же, на просторе, он видел возможность что-нибудь сделать.
Прельщенный мечтой о будущей Аркадии, в которой его милая Грация будет царицей, поджигаемый степным охотником, который следовал по его пятам, пока он осматривал землю и расхваливал поместье, надеясь пристроиться у нового хозяина, Ричард Редмайн решился купить Ситные Луга, сел на лошадь и отправился прямо в Брисбон. Он делал от тридцати до сорока миль в день, проезжая иногда с утра до вечера по узкой просеке, положенной сквозь такой густой кустарник, что не было возможности свернуть направо или налево, или по холмистой пустыне с зелеными вершинами, возвышавшимися на две тысячи футов над уровнем моря, и пуская свою лошадь по ночам на росистую траву. Во всех человеческих жилищах, встречавшихся на его пути, его принимали как дорогого гостя, и не терпя в дороге никаких недостатков, он приехал в Брисбон не опоздав к аукциону. Он не пробовал вступать в частные переговоры, и обстоятельства оправдали его осторожность: торги шли вяло и робко, и Ситные Луга остались за ним за восемьсот пятьдесят фунтов. Аукционер поздравил его с покупкой за бесценок и выпил бутылку шампанского на его счет.
Покончив со всеми узаконенными формальностями, Ричард Редмайн съездил опять в свое новое поместье и оставил в нем в качестве сторожа своего нового знакомого, степного охотника, заплатив ему десять фунтов вперед за исправление изгородей и межей.
— Если окажется, что вы что-нибудь смыслите в сельском хозяйстве, я сделаю вас моим помощником, когда вернусь, — сказал он, — а вернусь я лишь только окончу дела в Англии.
Он намеревался отдать Брайервуд внаймы или поручить его опять брату, если хозяйство шло под его надзором действительно так хорошо, как он писал. Для себя же он не желал ничего лучшего, как жить в Ситных Лугах, в благоустроенной ферме, с богатым скотным двором, со множеством скирд хлеба, с уютным домом, в котором будет всегда место за столом и у очага для утомленного путника, и с полдюжиной лошадей в конюшне. Он хотел научить Грацию ездить верхом, чтоб она могла объезжать с ним поля и кататься по великолепным окрестностям в лунные ночи.
Мысль, что такая жизнь может показаться скучною и монотонною его дочери, изредка приходила ему в голову, но он старался отогнать ее. Можно ли было представить себе что-нибудь скучнее ее жизни в Брайервуде? В Англии она была только дочерью мелкого землевладельца; в Австралии она могла бы жить царицей. Он был слишком уверен в ее любви, чтоб опасаться, что она будет скучать, живя с ним.
О том, что она может полюбить кого-нибудь другого он мало думал. Рано или поздно это, конечно, случится, — решил он, — какой-нибудь красивый эмигрант предложит ей руку и сердце, но это событие не разлучит его с дочерью. В Ситных Лугах было достаточно места для многочисленного семейства, и он уже воображал себя сидящим на своей большой террасе, обвитой виноградными лозами, и вокруг себя шумную толпу внучат.
«Я никогда не расстанусь с ней», — сказал он себе.
Он выехал из Брисбона в начале марта и прибыл в Ливерпуль в конце мая. Несколько месяцев пред своим отъездом он не получал писем из дому, но был уверен, что это следствие его скитальческой жизни, а не пренебрежения со стороны его семейства. Он не способен был мучиться предчувствиями возможных бед и совершил обратный путь полный надежд и планов на будущее. Он взял с собой план своего нового поместья и просиживал над ним целые часы, отмечая карандашом, какие места пойдут под пшеницу, какие под овес, какие под овощи, какие останутся под пастбища для его скота, и намечая межи, изгороди и калитки, долженствовавшие придать этой плодородной пустыне вид благоустроенной английской фермы.
И в конце мая, в светлый теплый день, Ричард Редмайн, с сердцем, преисполненным счастия, весело высадился на почву своей родины.
Он не терял времени. Прибыв в Лондон на экстренном поезде, он тотчас же переехал на станцию Лондон-Бриджа, захватил поезд, отходивший в Танбридж, а в Танбридже взял почтовую карету, чтобы доехать до Брайервуда. Но когда показались знакомые изгороди, он не мог усидеть на месте. Ему казалось, что экипаж двигается слишком медленно. «Я пешком дойду скорее», — думал он, и наконец не выдержал и отпустил извозчика на расстоянии мили от Брайервуда.
Он почувствовал себя спокойнее, когда остался один в тихий летний вечер среди сельского ландшафта. На небе догорал солнечный закат, закат раннего лета после безоблачного дня. Запад походил на золотое море, и все небо приняло светло-розовый оттенок. Проходя мимо рощи, Ричард Редмайн, несмотря на свое лихорадочное нетерпение, невольно остановился, услышав голос соловья, поразивший его как приятная новость после немузыкальных лесов Австралии. Как знаком, как мил ему был окружавший его вид! Если бы он приехал из Австралии только для того, чтобы посмотреть на знакомые места, путешествие его было бы вознаграждено.
Но он не для этого приехал. Он приехал для Грации и только для Грации. Если бы не она, он не вернулся бы в Англию, не покинул бы своего нового поместья. Его тоска по родине была только тоской об одном дорогом существе.
После четверти часа быстрой ходьбы, он увидел пред собой фасад старого дома. Вот он стоит все такой же прочный и крепкий, каким он покинул его, все такой же красивый, нетронутый ветром и непогодой и весь проникнутый стариной. Сад пестрел цветами, и на открытых окнах стояли цветы. Ричард Редмайн взглянул на окно комнаты своей дочери, надеясь увидеть ее милую головку над геранью и резедой, но не увидел никого. Все вокруг дома было чисто и очень красиво при золотом вечернем освещении. На дворе фермы слышался крик гусей и индеек и мычание коров. Внешний вид дома не предупредил Ричарда Редмайна об ожидавшем его ударе.
Протянув уже руку к колокольчику, он внезапно переменил свое намерение. Он вспомнил, что не предупредил свое семейство о своем возвращении и решился тихо обойти вокруг усадьбы, пройти садом и войти к ним без предуведомления.
А Грация! Он ожидал, что она вскрикнет от радости и бросится, как безумная в его объятия. Он представлял себе эту картину, когда шел по узкой тропинке фруктового сада. Ему ни разу не приходило в голову, что с ней могло что-нибудь случиться.
Вокруг дома царствовала невозмутимая тишина; дневная работа была окончена, наступил отрадный час отдыха перед ужином, час, когда умолкал даже голос тетушки Ганны, а дым трубки дяди Джемса возносился как фимиам пред алтарем.
Окно гостиной было отворено. Ричард Редмайн тихо подошел к нему по скошенной траве и заглянул в комнату. Да, его брат и невестка сидели в тех именно позах, в каких он ожидал застать их. Джемс Редмайн с торжественным выражением лица курил свою трубку, протянув ноги на соседний стул и разложив на коленях большой носовой платок. Он показался приезжему постаревшим и изнуренным заботами. Тетушка Ганна дремала на своем жестком кожаном кресле у пустого камина, и на лице ее были также следы утомления.
