Книга Для молодых мужчин в теплое время года - Ирина Борисова

Это единственная фотография, на которой он выглядит, как говорится, естественно - сидит в ватнике, в рабочих штанах и теплой, не по погоде, кепке рядом с женой, которая держит на руках трехлетнюю кудрявую внучку; сидят они все на сколоченной из двух пней и доски скамейке, на фоне построенного им дачного домика, на фоне выращенного женой огромного, пышно цветущего куста шиповника.

Естественность, конечно, не в одежде и в фоне - были и другие фотографии, к ним мы еще вернемся. Естественность во взгляде, каким он смотрит в объектив или, как нам кажется, на мир: чуть насмешливо - мол, знаю я вас всех, уж меня-то вы не проведете, чуть грустновато: восьмой десяток нет особых причин для веселья, а, в общем, с симпатией и доброжелательно. В этом взгляде - понимание происходящего - то, что называют умудренностью. Посмотрев на эту любительскую фотографию сидящих на скамейке, каждый чуть дольше задержится взглядом на старике и подумает что-то вроде того, что жизнь все-таки не бессмысленна, хотя никто не знает, что там впереди, подумает без охватившей вдруг сердце тоскливой тревоги, а с легкой улыбкой, с любопытством, зовущим скорее заглянуть за поворот, а потом - еще за один, и увидеть, ну что же там, что же...

Эту фотографию он не наклеивает в альбом, объясняя это на словах грязной рабочей одеждой, в которой он сфотографирован. На самом деле, он считает, что при фотографировании должно быть иное, приличествующее выставлению напоказ выражение. На всех прежних фотографиях альбома вид у него натянутый и надутый. Везде он держится неестественно, что называется, проглотил аршин, лоб чаще нахмурен - на переносице глубокая складка, губы сжаты то чуть криво, то слишком крепко, в глазах тревожный отблеск напряженности. На всех предыдущих фотографиях он, словно ожидая подвоха, на мгновенный вопрос фотоаппарата: "А ну-ка? Каков ты теперь?" не успевает сообразить, какой лучше дать ответ, не может сразу же обрести нужную защитную маску, поэтому везде одинаково неестественен и скован.

Его прежняя большая семья, за исключением матери, тоже вся смотрит с фотографий напряженно. Отец, гораздо моложе его, теперешнего, на фотографии двадцатых годов, орава ребятишек в домотканых платьишках и праздничных косоворотках с витыми поясами. Отец, в помятой железнодорожной фуражке, вытянувшись, неловко заложив руку за борт пиджака, будто говорит свое обычное: "С ними надо - знаешь! Ого!", подразумевая под этим "ними" всех людей вообще, а железнодорожных пассажиров в частности, а под "Ого!" - то, что они способны на все - нужна постоянная бдительность. Сестренки и братишки тоже стоят, вскинувшись, словно вот-вот вскрикнут: "Не честно, не по правилам! Я так не играю!" Лишь мать сидит отрешенно-спокойно, сложив усталые крестьянские руки на коленях.

Вся их семья, и наш герой не был исключением, делила людей на три категории - свои, знакомые и все остальные. Свои - это кровные родственники (некоторые жены и мужья до конца своими так и не становились). Отношение к знакомым и к своим различалось в корне. Знакомые были разновидностью всех остальных, несколько более известными с внешней стороны, с ними все равно надо было быть настороже, потому что однажды они могли выкинуть какой угодно фокус.

Все остальные люди - это вообще был некий действующий сам по себе и часто враждебный механизм. Никто из их семьи не был ни проходимцем, ни преступником, все старательнейшим образом трудились каждый на своем поприще, и, казалось бы, всем им нечего было опасаться недружелюбных вылазок со стороны окружающего мира. И, все-таки, их общение с посторонними людьми было отчасти похоже на выступление передовика производства перед телевизионной камерой - такая же несвобода, напряженность и желание, поскорее отделавшись, сорвать галстук, расслабиться и сказать: "Слава богу". Конечно, свое дело делали гены, но жизненные обстоятельства приводящие к подобному состоянию, у всех членов семьи складывались по-разному. Он, наш герой, с четвертого класса учился в школе на стороне, жил в большой семье дальних родственников, в ней была воинственная хозяйка. Чужой пацан давал возможность выходу излишков энергии, и, сидя за печкой с учебником, он всегда был настороже, выслушивая звуки за занавеской, всегда ждал, когда же занавеска раздернется и перед ним шмякнутся пара картофелин или краюха хлеба. Перед этим и после о чугуны громко звенели ухваты, разносились возгласы о том, что и своих дармоедов хватает, а он быстро и не разглядывая, жевал, что дали, скулы ходили ходуном, а глаза все читали одну и ту же страницу.