Я ничего не мог добавить к ее признанию. Тереза подошла ко мне. «Хочешь пойдем в мою комнату?» – сказала она. В глазах у нее стояли слезы. Я встал и взял ее под руку.
Тереза открыла дверь комнаты номер двадцать семь. «Ma taniere!» – воскликнула она, пропуская меня вперед. «Что означает taniere?» – спросил я. Я не помнил значения этого слова. «Логово дикого животного. Волка, например». Она засмеялась и взяла книгу Германа Гессе, которая лежала у нее на ночном столике, чтобы показать ее мне. Это было издание на испанском языке. Название книги, Степной волк, было набрано желтыми буквами.
Комната была просторная, с двумя окнами. Горный склон, поднимавшийся за оконными стеклами, лишал солнечного света всю заднюю часть гостиницы. В комнате помимо книг валялось множество журналов, но в целом царил порядок. Кровать убрана, и не видно разбросанной по стульям одежды.
Тереза подошла к окну. «Видишь эту мишень?» – «Где?» – «На том толстом дереве. Не наверху, внизу». Я наконец увидел. Дерево стояло у косогора. «Это мишень для стрельбы, не так ли?» – «Да, я использую ее чтобы попрактиковаться в стрельбе из пистолета». – «А птички? Ты в них не стреляешь?» – спросил я. Как она мне и говорила, у этой стены гостиницы было множество воробьев. Они порхали и подпрыгивали у мусорных баков, не слишком удаляясь от входа на кухню. «Я ничего не имею против птиц, – сказала Тереза. – Моя цель – некоторые ужасно неуловимые парни». Смеясь, она толкнула меня, чтобы я потерял равновесие и упал на кровать, но ей не хватило силы. «Я слишком большой, Тереза. Меня так просто не свалить», – сказал я ей.
Она вытащила из ящика стола маленький серебряный пистолет. «Я думала, он не будет работать, но Грегорио держал его в порядке, – сказала она. – Я ведь тебе рассказывала о нем, правда? Этот служащий моего отца мечтает переспать со мной. Иногда по вечерам он стучит в мою дверь. Подходит и спрашивает: «Хочешь стаканчик молока?» Стаканчик молока! Надо же такое придумать!» Она сняла туфли и улеглась на кровати. «Приляг здесь, рядом со мной», – сказала она мне, слегка похлопывай по одеялу. «Наверное, мне придется снять ботинки». Она согласно кивнула. Я указал на пистолет: «Я думал, твой отец подарит его тебе, когда тебе исполнится восемнадцать лет, не раньше. Так ты мне сказала в тот день, когда мы с тобой были в каморке». Я сел рядом с ней. «Ты прав, Давид. Но потом, когда супруга лейтенанта Амиани сказала мне poverina mia, я поднялась за ним. Я хотела пустить себе пулю в лоб. Мы, калеки, не можем быть счастливы. Я никогда не смогу быть счастлива. И Адриан тоже не сможет». – «Знаешь, что я сделаю в следующий раз, когда мы поднимемся наверх? – сказал я игривым тоном. – Надену тебе на голову каску, которую мы видели в прошлый раз. На всякий случай». Она поставила ногу мне на живот и толкнула меня. Я схватил ее ногу. «Мы обязательно должны туда как-нибудь подняться», – сказал я. «Зачем? Эта комната не менее потайная. Сюда никто не может войти без моего разрешения». Я погладил ее ногу. «Я подумываю написать рассказ, – сказал я. – В нем речь пойдет о войне. Неплохо было бы взглянуть на письма, что лежат там в коробке». – «Так они здесь, в шкафу. Каску я не принесла, а бумаги здесь. Хотя их тоже не следовало приносить. Я и не думаю их перечитывать». – «Ты хочешь посвятить себя исключительно книгам Гессе», – сказал я насмешливым тоном. «Тебе бы он тоже понравился, Давид». Она наклонилась к тумбочке. Оставила на ней пистолетик и взяла «Степного волка».
Часы на тумбочке показывали половину первого дня. День был серый. Зеленый цвет травы казался темным. «Пойдет дождь, – сказала Тереза, встав с кровати. – Хочешь, поставлю музыку?» Проигрыватель стоял на полке около двери, слева и справа от него лежали пластинки. Он был красно-белого цвета. «Это «Телефункен», отец купил его во Франции, – сообщила она мне. – А эту пластинку он привез мне, когда я попросила его об этом. Он очень добр ко мне». Ее голос неожиданно стал другим. Теперь он звучал немного хрипло.
Диск проигрывателя начал вращаться, игла автоматически поднялась со своей опоры. Из динамиков послышался женский голос. Мелодия была очень медленной, – немного грустной. «Кто это?» – спросил я. Тереза все еще стояла рядом с проигрывателем. «Мари Лафоре». Она бросила на кровать конверт от пластинки. La plage. La vie s'en va[12]. Это были названия первых двух песен. Что-то звякнуло, ударившись о пол, и я поднял голову. «У меня в маленьком кармашке была монетка», – сказала Тереза прерывающимся голосом. Она была обнаженной. «Я тебя люблю», – сказала она. Эти три слова полностью лишили ее сил «Иди сюда», – ответил я, бросаясь на кровать.
«Насколько счастливее я была бы, если бы могла так жить!» – вздохнула Тереза. Мы лежали рядом она курила сигарету, я листал книгу Гессе и читал подчеркнутые ею фразы и абзацы. «Ты хочешь сказать, одна? Без семьи?» Я делал над собой усилие, чтобы мой голос звучал естественно. «Прежде всего подальше от Женевьевы и Мартина. С отцом я неплохо лажу, я тебе уже говорила. Знаю, он тебе не слишком нравится, но это из-за глаз». Я отрицательно покачал головой. Она выпустила струйку дыма. «Возможно, с глазами все наладится. Нам сказали, что во Франции хорошо излечивают хронический конъюнктивит. На днях он позвонил в больницу в Бордо, и ему подтвердили, что уже пару лет делают эту операцию».
Подчеркнутые в книге Гессе места были весьма драматичными. Я был далек от того, чтобы идентифицировать себя с ними подобно Терезе и Адриану, но они мне явно не нравились. Я повернулся к столу и положил книгу между пепельницей и пистолетом. Когда я вновь повалился на кровать, Тереза приподнялась, и мы поцеловались. Ее губы пахли табаком. «А что должны были делать наши родственники в Мадриде?» – спросил я. «Они поехали поговорить с этим известным боксером. Хотят пригласить его, чтобы он придал блеск открытию спортивного поля. И памятника, разумеется», – «Ты имеешь в виду Ускудуна?» Я не раз видел его по телевизору. У него часто брали интервью. «Да, кажется, его так зовут. Это будет большой праздник»; Она села и погасила окурок в пепельнице. На какое-то мгновение ее лицо стало прежним, как до болезни, словно с него слетела маска. Она рассмеялась. «Ты меня разыгрываешь, Давид. Ты же в курсе всего». – «Я ничего не знаю, Тереза. Правда. Только то, что открытие памятника произойдет во время городского праздника». Она встала надо мной на четвереньки. У нее были круглые груди. «Вы все будете участвовать. Твой отец выступит с речью; ты будешь играть на аккордеоне; Женевьева займется банкетом для властей и прочих важных персон. А вечером прямо здесь пройдут показательные бои, и Ускудуну вручат медаль. Его объявят почетным гражданином Обабы». После каждого утверждения она коротко целовала меня в губы, словно била по ним. Я погладил ее грудь. «Откуда ты все это знаешь?» – «Меня интересует все, что имеет хоть какое-то отношение к тебе». Я обнял ее. «У тебя остались силы, чтобы снова заняться этим?» – спросила она. «Думаю, да». Она лизнула меня в ухо.
Тереза подняла трубку. «Позвоню Грегорио», – сказала она. «Зачем?» – «Уже три часа. Нужно что-то съесть. Тебе нравятся сэндвичи с овощами? У нас на кухне их готовят с красным соусом. Очень вкусно». – «Я не хочу, чтобы их приносил Грегорио, Тереза». – «Но он не войдет в комнату, Давид. Оставит поднос у двери. Он ведь всего лишь слуга». Она улыбалась, но лицо у нее снова было таким, каким стало после болезни. Ее глаза оливкового цвета не выражали никакой радости; напротив, из-за них ее улыбка казалась жестокой.
