Я был втиснут под носилочный ремень вплотную к Водиле так, чтобы пальцы его левой руки постоянно касались моего тела. Вместе с кучей проводов и трубок нас погрузили в вертолет, а там уже, внутри, подключили к каким-то новым аппаратам и новым проводам.
Кроме летчика, нас было еще шестеро в вертолете: два врача, Водила, я и два совершенно бесполезных человека — сотрудник криминальной полиции и медицинская сестра нейрохирургического отделения той больницы, куда мы летели. Ей было лет тридцать с хвостиком, и звали ее Таня Кох. Так, во всяком случае, она отрекомендовалась старшему наземной оранжевой группы, когда прилетела вместе с вертолетными врачами.
Наверное, на своем месте, в больнице, она была необходима и полезна. Но сюда она прилетела как человек, знающий русский язык, то есть чтобы переводить то, что авось да и скажет Водила, когда очнется...
Примерно для того же с нами в вертолет уселся и полицейский в штатском. На случай, чтобы, если Водила придет в себя, попытаться задать ему несколько вопросов и выслушать перевод этой Тани.
Но так как Водила и не собирался приходить в себя, мало того, он даже и жить не собирался, то и Таня, и полицейский были в вертолете абсолютно лишними. Впрочем, они никому не мешали. Мне-то тем более...
Я лежал под левой рукой Водилы, прислушивался к его остающейся жизни и чувствовал, как медленно, но неумолимо тает и без того небольшой запас отпущенного ему времени быть с нами.
Его явное угасание почему-то представлялось мне как тоненькая струйка чистой, прозрачной жидкости, вытекающей из трещины большого и тоже прозрачного сосуда, в котором осталось так мало этой живительной влаги, что сосуд вот-вот совсем опустеет и Водила навсегда уйдет в то самое НИКУДА, где так явственно и пугающе сейчас исчезает тоненькая струйка его жизни.
Но когда в сосуде оставалось всего чуть-чуть, буквально на донышке, струйка неожиданно прекратила свое ужасное, неотвратимое течение в НИКУДА...
И я услышал тихий, прерывающийся, еле внятный голос Водилы.
Он ничего не сказал вслух. Он даже почти не дышал.
Его голос прозвучал в моем мозгу, в моей голове, во всем моем существе. В таком состоянии это было высшее проявление Контакта!
«МНЕ, НАВЕРНОЕ, ПРИДЕТСЯ СЕЙЧАС УМЕРЕТЬ, КЫСЯ...» — с трудом проговорил Водила.
— Нет, нет, Водила... Тебя обязательно вылечат! Мне Шура Плоткик рассказывал, что в Германии сейчас лечат совершенно все! — Я попытался придать этой фразе максимум искренности и убедительности.
«НЕ ПЕРЕБИВАЙ МЕНЯ... НЕ МЕШАЙ, — прошелестел Водила. — Я СЛАБЕЮ, МНЕ ТРУДНО ГОВОРИТЬ. ЗАПОМНИ — РАКОВА, ПЯТНАДЦАТЬ... МЕЖДУ ПАССАЖЕМ И МУЗКОМЕДИЕЙ... ВТОРОЙ ДВОР, НАПРАВО... ТРЕТИЙ ЭТАЖ... ТЫ БЫВАЛ В ТОМ РАЙОНЕ?..»
— Нет, но я спрошу у местных Котов и Кошек. Мне покажут... Я найду, Водила! Я обязательно найду!.. Какой номер квартиры?
«СКАЖИ СВОЕМУ КОРЕШУ — ШУРЕ... ПУСТЬ ЗА НАСТЮХОЙ МОЕЙ ПРИГЛЯДИТ...»
— Какой номер квартиры, Водила?! Ты не сказал номер...
Но тут из сосуда вдруг снова стала вытекать струйка, да так быстро, что оба врача страшно перепугались. Запищал какой-то маленький телевизор с темным экранчиком, по которому вместо волнистых зеленых линий побежали прямые, чем и произвели переполох в нашем вертолете...
Что там делали с Водилой — понятия не имею. Я знал одно — Я ДОЛЖЕН ВЕРНУТЬ ЕГО ОТТУДА! И если эти два доктора хоть чем-то сумеют мне помочь — я буду им безмерно благодарен.
Чего я только не делал! Я кусал руку Водилы, лизал его угаснувшее запястье, стараясь сделать свой язык как можно суше и шершавее, чтобы Водила острее чувствовал то, что я делаю...
Я звал его ОТТУДА! Я умолял его не УХОДИТЬ!.. Не БРОСАТЬ меня... Я молился Богу, я орал Водиле страшные, несправедливые и обидные слова про то, что нельзя никому поручать своих детей! Что все надо делать самому... Что есть еще больная жена, которая без него умрет от голода и горя!.. Что за Настю некому будет платить в ту школу, где академики преподают арифметику!.. А кончиться все может тем, что, оставшись без отца и матери, его двенадцатилетняя Настя окажется там, на Фонтанке, у Дворца пионеров, среди маленьких недорогих проституточек, про которых он сам рассказывал в Ганновере!
— Ты этого хочешь, Водила?! — в исступлении кричал я.
Я находился в состоянии совершеннейшей истерики и не понимал, что уже далеко перешагнул за границы обычного Телепатического Контакта и дальше начинается уже что-то Потустороннее!..
Но когда я наконец снова ощутил под своим языком редкий и слабый, еле слышный пульс на Водилином запястье, — силы меня покинули, и я самым натуральным Человеческим образом расплакался.
И откуда-то издалека услышал беззвучный голос Водилы:
«Я ПОСТАРАЮСЬ, КЫСЯ... НЕ НЕРВНИЧАЙ. УСПОКОЙСЯ, ПРОШУ ТЕБЯ, КЫСЯ...».
* * *
Ох, как не прав был Алик, когда думал, что история с парочкой русских трупов в «Зоне отдыха» автобана номер девять привлечет внимание немцев не более чем на сутки!
Алик даже мысли не допускал, что эти два трупа ворвутся в насыщенную уголовно-криминальную хронику прессы и телевидения Германии, окруженные густым стокилограммовым облаком кокаина, развеянного над автобаном всего в десяти километрах от Мюнхена... А это резко повысило интерес к истории с брошенными русскими грузовиками и парочкой покойников.
Алик и с трупами дал маху. Ну разве думал Алик, что одним из этих трупов окажется он сам?!
Я все говорю про убитых — «труп», «покойник». Так, как их назвал бы Шура Плоткин. А ведь это более чем неточно!
Ну, Лысый — черт с ним... Труп, он и есть труп. А вот то, что осталось там, на автобане, от Алика — ни «покойником», ни «трупом» не назовешь. Так... Некие кровавые ошметки, спрессованные с кусками искореженного металла, без каких-либо малейших признаков человеческого тела и автомобиля.
Недаром я от одного взгляда на эту картинку блевал чуть не до обморока!..
И вообще Алик сильно ошибался, когда думал, что немцы могут это дело «спустить на тормозах». Дескать, потому, что сегодня в Германии разборки русских мафиози стали привычным явлением.
Газеты — не только «Абендцайтунг», как думал Алик, но и «Тагесцайтунг», и «Бильд», и даже уж на что солидная газета «Зюддойчецайтунг» — изо дня в день печатали репортажи о том, как проходит следствие, как полиция топчется на одном месте, давали фотографии Алика, Лысого и моего Водилы с их документов, фотографии с места происшествия, изображения раздолбанного голландского рефрижератора, нашего разбитого «вольво», фото уцелевших пачек с кокаином...
Вплоть до результатов химических анализов этого кокаина, которые давали довольно четкое представление о его родословной и месте возникновения.
Телевидение — чуть не все немецкие программы — тоже вовсю упражнялось в показе пережеванной груды железа с остатками того, что было Аликом, крупных планов мертвого Лысого с двумя черными дырками — над бровью и под подбородком на шее. Показывали и моего Водилу — неподвижного, с закрытыми глазами, опутанного проводами и трубками, лежащего в каком-то специальном отделении клиники, куда никого якобы не пускают.
