— Поосторожнее с пожеланиями к Санте, — предупредил Дюпри.
— Дюпри не успокоится, пока не увидит меня в смирительной рубашке, — устало посмотрел на брата Джо Хардин. — Его это заводит. Верно, Дюпри?
— Я предпочитаю Джонни Карсона[69], — ответил Дюпри.
— Тсс, — шикнул на Дюпри Ти.
— Ти, Дюпри видал Джона Хардина в таких трудных ситуациях, которых никто из нас и представить не может, — сказал Даллас. — Ему вечно приходится присутствовать на представлении.
— Что еще за представление? — поинтересовался я.
— Узнаешь, если ему не сделают укол, — бросил Дюпри, не отрываясь от спортивного раздела в свежей газете.
Я подумал, что в Дюпри есть что-то неправильное. С одной стороны, он весь как натянутая струна, а с другой — казалось, что в него залита охлаждающая жидкость, предохраняющая главный двигатель его души от перегрева. Напряжение между ним и Джоном Хардином висело в воздухе, точно высоковольтная линия.
— Ты обращаешься со мной, как с ребенком, — заметил Джон Хардин.
— Ты всегда будешь моим маленьким братишкой, — пробормотал Дюпри из-за раскрытой газеты.
— Послушай, это несправедливо, — скривился Джон Хардин, словно только что попробовал неразбавленного лимонного сока. Он силился сформулировать свои чувства: — Для тебя я никогда не повзрослею. Из-за моей раздражительности, моих проблем ты никак не можешь поверить, что я уже вырос. Когда я слетаю с катушек, причина вовсе не в моей молодости. Это нечто другое. Это нечто не зависящее от меня. Оно делает свое дело и увлекает меня за собой. Ну что, звучит разумно?
— Нет, — сказал Дюпри.
— Да-да, — вмешался я. — Понимаю, что ты имеешь в виду.
— Я тоже, — поддержал меня Ти.
— Джон Хардин, все это звучит разумно, пока не случится что-нибудь плохое. А вот тогда никто и не вспомнит, что ты ничего с этим не можешь поделать, — заявил Даллас.
— Укол. Что может быть проще? — настаивал на своем Дюпри. — Сделаешь укол — и ничего не произойдет. Не сделаешь — и понеслось.
— Он уже достаточно взрослый, чтобы самому решать, делать ему укол или нет, — возразил Ти.
— Спасибо, Ти, — произнес растроганный Джон Хардин. — В самом деле, спасибо.
— Когда все начинается, Ти никогда нет рядом, — заметил Дюпри.
— Ти прав, — вмешался я. — Пусть Джон Хардин сам решает.
— Живя в Риме, легко теоретизировать, — хмыкнул Даллас.
После этого обмена любезностями Джон Хардин отошел в сторонку и там курил одну сигарету за другой, разглядывая суда, время от времени идущие по реке. От него исходила непробиваемая аура одиночества и опасности, и хотя он прислушивался к каждому произнесенному слову, но пропускал его через какой-то свой неправильный, искажающий смысл фильтр. Даллас объяснил мне, в чем дело, когда мы прогуливались с ним в больничном саду. Английский язык был для Джона Хардина источником дисгармонии, сумасшествия, помутнения рассудка. Совершенно невинные слова, произнесенные кем-то из братьев, оказывали на мозг Джона Хардина раздражающее воздействие. Любой разговор с ним в одно мгновение мог принять опасный оборот. Брат был очень разносторонним и начитанным человеком, но малейшая смена интонации могла дезориентировать его и привести к тому, что он становился совершенно неуправляемым. Чтобы проникнуть в тайные сферы, где Джон Хардин чувствовал себя в безопасности, необходимо было пройти через жуткую демилитаризованную зону, напичканную минами-ловушками и наблюдательными постами, и запастись самыми разнообразными эксцентричными паролями. Он постоянно пребывал в состоянии шаткого равновесия.
— Кто-нибудь из вас подумал о маме? — раздался голос Джона Хардина из облака дыма. — Вы говорите о чем угодно. Кто-нибудь знает, будет она жить или умрет?
— Джон Хардин, сейчас с ней доктор Питтс, — сказал Дюпри, подходя к брату. — Он совещается с врачами.
— Ты ведь знаешь, что он нам не настоящий отец, — заявил Джон Хардин. — Взгляни на мое свидетельство о рождении, ты не найдешь там никакого упоминания о докторе Джеймсе Питтсе. Откуда нам знать, говорит ли он правду о маме? Может, он накачивает ее наркотиками. Медленно убивает ее, чтобы украсть причитающееся нам наследство.
— У мамы мало что есть, — осторожно произнес Даллас. — Уж можешь мне поверить. Я ведь ее душеприказчик.
— У нее полно вещей, которые по праву принадлежит нам, — не сдавался Джон Хардин. — Может, вы, ребята, и откажетесь от вещей, из-за которых наша бедная мама всю жизнь горбатилась, но я сделан из более прочного материала.
— Материала, — прошептал Даллас. — Думает, что он коврик.
— Доктор Питтс нас любит, — сказал Ти. — Он не станет нас обманывать.
— У него глаза вора, — заявил Джон Хардин. — Он из тех парней, что вечно смотрят на второй этаж домов, надеясь увидеть там незапертое окно.
— У него проницательные глаза, — возразил Даллас. — Он же хирург милостью Божьей.
— Нет, Джон Хардин прав, — быстро вмешался Ти. — У дока с глазами явно что-то не так.
Из-за своей нерешительности Ти иногда становился то союзником, то врагом спорщиков. Ти и в голову не приходило, что подобными колебаниями он предавал обе стороны.
Даллас стал нервно мерить шагами комнату и так громко звенеть ключами в кармане, что все невольно на него посмотрели. До сих пор Даллас считал, что, получив диплом юриста, женившись на женщине из хорошей семьи и достойно управляясь с бизнесом и личными делами, он сможет избежать эксцентричных крайностей, свойственных его необузданному семейству. Он всегда стеснялся родственников и изо всех сил старался выработать у себя невосприимчивость к их экстравагантности и несдержанности. Даллас жаждал достоинства и считал, что не так уж много просит, тем более сейчас, когда его мать при смерти. Но он знал, что если поднимет этот вопрос, то может произойти что угодно. И еще он знал, что эта маленькая группа способна на все. В отчаянии он уселся рядом со мной.
— Это не семья. Это нация, — пробормотал он.
— Как только прояснится, что там с мамой, я отсюда убираюсь, — бросил я.
— Обычно все не так, — сказал Даллас. — Но когда мы заперты… все в одной комнате…
— Даже Данте не смог бы так живо описать ад, — заметил я.
— Ни разу не читал этого парня, — признался Даллас и, оглядевшись, прошептал: — Знаешь, я попросил жену не приходить сегодня. Не потому, что не хочу ее здесь видеть, а потому, что меня тревожит неизвестность. Никогда не знаешь, что произойдет в следующее мгновение, от кого ждать удара. Унижение здесь принимает слишком много форм. Непонятно, кого остерегаться.
