Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73
– Да ничего они не чувствуют – им указку прислали, они помитинговали, чтоб неприятностей не было лично у них.
– А, Сев, – вспомнил папа, – ты же недавно с Шаргуновым в Челябинске на заводе был. Что рабочие говорят?
– Хм, – дядя Сева потянулся, вспоминая что-то занятное. – Говорил в основном Шаргунов. Про антинародный режим, рабочие комитеты, про роль пролетариата… Рабочие слушали с открытыми ртами – наверно, с перестройки такой экспрессии не слышали… Потом, уже после официальной части, один мужик подошел и сказал, что тут не слова нужны, а автомат.
– Во, во, это правильно! – Папа стал наполнять рюмки. – Мне тоже «АКа» часто снится…
Дядя Коля поморщился:
– Что тут правильного? Опять революция?
– А как эту власть свалить? Она до последнего держаться будет. Точнее, до последней капли нефти.
– Так, Роман, ладно, – остановила мама. – Теперь твоя очередь читать.
Папин пыл мгновенно исчез:
– Я же не поэт.
– Не капризничай. У тебя есть стихи. Прочитай то, где считалочка.
– Считалочка? – оживилась Настя. – Вышел месяц из тумана?
– Нет, другая, грустная… Давай, Роман, сегодня я могу требовать всё на свете.
– Искать надо. Я наизусть не помню. – И он ушел на лоджию.
– Хороший кабинет, – оглянулся дядя Сева. – Отсек такой…
– Девочки, – заговорила тетя Лена, – а что вам на Новый год подарили?
– Мне – лампу-Лосяша! – бойко ответила Настя.
– Это что такое?
Мама объяснила:
– Настольная лампа в виде Лосяша из «Смешариков».
– М-м, интересно! А тебе, Даш?
– Сережку…
– Представляете, – стала объяснять мама, – такая сережка красивая, стильная – серебро, – но Даше больно. Обидно: то ли ухо зарастает, то ли она бракованная.
– Покажи, – попросила тетя Лена.
Даша выбралась из-за стола. Сережка лежала в шкатулке на ее письменном столе… Когда вернулась, папа уже нашел свое стихотворение, просматривал его, беззвучно шевеля губами.
– Ну-ка, – тетя Лена приняла сережку на ладонь. – Так, конечно! Она не для уха, а для пупка!
– Бли-ин, – расстроилась мама, – точно! И что делать теперь? Сдать обратно как-нибудь?
– Пусть лежит, – сказала Даша; сообщение тети Лены ее не удивило – сама почти сразу догадалась.
– Только не вздумай ничего прокалывать!..
– Что, мне читать или как? – папа раздраженно перебил маму.
– Да-да, дорогой, извини.
Папа кашлянул, сказал уже по-другому, как-то смущенно:
– Не судите строго… Отглагольных рифм вроде немного… Да, тут слово «шакалит» есть, но прошу учесть, что стих написан задолго до того, как Путин завел на него моду… «Сквозь сон» называется. – Еще кашлянул и начал:
Не у всех, конечно, но у многих:
Не понять, не сделать и не встать.
Хочется прийти в себя, взбодриться,
Сматериться как-нибудь опять.
Но лежу, и холодильник звонко
Сотрясает полочки свои.
Нужно ведь вскочить, ожить, заняться,
Не растрачивать единственные дни!
Не у всех, конечно, но у многих —
Сон глубокий, долгий и пустой,
Как богатыри, лежим вповалку,
Нас не трогает ни холод и ни зной.
Где жена? Ушла она куда-то.
Пошакалит, что-то нашерстит.
Дочка где-то в комнате соседней
Грустную считалочку твердит:
«Зайка бегал по болоту,
Он искал себе работу,
Но работы не нашел,
Он заплакал и пошел».
– Ну ничего, ничего, – похвалил дядя Сева. – Позитива, правда, не много…
– Да уж кто б говорил про позитив! – засмеялась мама. – Так, теперь я… Годичной давности, памяти Егора Свиридова.
Тетя Маша спросила:
– А кто это, извини?
– Парень, которого кавказец застрелил. В голову несколько раз…
– Это тот фанат, что ли?
– Во-первых, Коля, человек! И на его месте любой русский может оказаться. И будут убивать, а окружающие не шевельнутся… Об этом, в общем, стихотворение…
Стоят люди над моим в томате пассерованным телом.
Молча курят, крутят пальцем у виска.
Что я тут валяюсь с порванной грудью белой?
Что я тут блею, зарезанная тупая овца?
Что стоите без дела?
Никто вас, и не мечтайте, не осудит.
Пинайте смело, хорошие мои звери,
Замечательные мои люди.
После этого немного пообсуждали национальные проблемы в Москве. Все в той или иной степени были недовольны обилием гастарбайтеров, хамоватых кавказцев.
– Но ведь это участь всех столиц, – заметила тетя Маша. – Я вот в Хельсинки часто бываю, и там очень много арабов, африканцев, китайцев… А в Лондоне, Париже, Берлине…
– Я поэтому и уехала почти двадцать лет назад из Кельна, – сказала мама. – Там Германии и тогда почти не чувствовалось. Вернулась сюда, а теперь и у нас… еще хуже.
– Ты жила в Германии? – заинтересовался дядя Коля. – На каких условиях?
– Окончила институт и уехала. Работала в Кельнском университете…
– И по своей воле вернулась? – в его голосе слышалось искреннее недоумение.
– Ну да. А что здесь такого?
– Я бы вряд ли вернулся… Я, конечно, люблю Россию, но… но если выбирать между ней и Европой… Здесь жить изо дня в день – тяжело. Невыносимо даже, если сознавать, что живешь. Поэтому вот и глотаем горькую.
– Так, Коль, детей мне не… это. Все хорошо будет в России – мы победим и сделаем…
– М-да, сомневаюсь.
– Так, кто следующий читает? Маш, давай.
– Я не пишу стихов, ты что…
– Зато переводишь. Как раз что-нибудь из современной финской поэзии.
Тетя Маша повспоминала. Вспомнила.
– Да, есть одно. Только оно тоже невеселое.
– Поэзия, как и проза, редко бывает веселой, – сказал папа. – Слушаем.
Всклокоченные деревья стоят вдоль дороги.
Она гуляет в заболоченном парке и плачет о людях,
которые никогда не сумеют полюбить друг друга
с одинаковой силой и одновременно.
В метро пожилые мужчины вянут от остановки к остановке,
и она чует запах их тоски, ползущей туда,
где когда-то у девушек были платьица как цветочные поляны.
Пластмассовые Санта-Клаусы влезают в окна, как воры,
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73
