Она оставляет его. Удаляясь с каждым шагом, она все свободнее, все выше поднимается от земли, и вот, возносимая неописуемо приятным безразличием, она улетает.
Однако это нечто совсем новое.
Уже не та самая Габриель играет с пространством. Уже не та женщина спит и просыпается в большом доме, где каждая дверь ведет в особую комнату сна или яви. Это приятное безразличие, эта легкость полета принадлежат новому существу, сбросившему коричневое пальто.
Необычно то, что Габриель открыты все пути. Она сама осознает безграничную свободу своей воли. Захотела бы она навестить ребенка — одно ее желание перенесло бы ее к Эрвине. Но не Эрвину ищет она, она ищет нечто более близкое — самое себя.
Так парит теперь Габриель по операционной, где на столе под руками врачей в собственной крови лежит она, Габриель. Парящее существо не связано с лежащим ни любовью, ни страданием; оно ощущает только спокойное любопытство и холодно наблюдает. Парящая Габриель рассматривает привязанную к столу женщину, ее желтое лицо с маленькой белой маской. Она с полной ясностью видит орудующую в ее теле руку профессора, она видит инструменты в его руке и скользкую резиновую перчатку на его пальцах. Она видит кровь, свою кровь, которая по особому устройству — сточному желобку — каплями стекает на кафельный пол. Она видит ассистента, щупающего ее пульс. Она видит подающую инструменты медсестру, та склоняется над ней с пылающими от возбуждения щеками. Утончившимся слухом Габриель воспринимает легкое жужжание вентилятора. Она слышит звяканье пинцетов и звон скальпелей внизу. Она слышит в тишине сдерживаемого дыхания короткие взволнованные команды профессора:
— Зажим! Быстрее!
Сестра бросается к стерилизатору.
— Пульс?
Ассистент приподнимает ее руку.
— Сорок пять!
Профессор бранится:
— Верблюд!
Все это Габриель слушает и видит с небрежным любопытством. Она не ощущает никакого сочувствия к женщине, которая борется за жизнь. Будто смертельно-бледное лицо на операционном столе — лишь одно из бесчисленного множества ее лиц, как и тело ее кажется тысячекратно заменимым.
Но самое странное, что бестелесное парение Габриель ощущает как благо. Ведь парит она не в определенной точке пространства. Не двигаясь, она находится одновременно под шипящей дуговой лампой, над своим собственным лицом, у двери и возле окна. Она обладает ощущением ограниченного этим помещением всеприсутствия и невещественности, и все-таки понимает, что ничто не могло бы ей воспрепятствовать пребывать одновременно здесь и у себя на родине.
Только присутствует здесь вовне еще что-то, своеобразной силой оно стесняет ее парение. Это место кажется полностью закупоренным существованиями, подобными ее собственному.
От этих существований и их волевых вихрей, друг на друга воздействующих, исходит одинаково направленный магнетизм, стремящийся к общей цели. Возникает течение, которое с каждым мгновением становится сильнее и из которого Габриель не может вырваться.
В ней самой живет эта цель, которую она не знает и не может назвать, хотя ее, Габриель, пронизывает звучание одного неопределимого слова, значение которого на языке сознания она примерно перевела бы как «место сбора».
Она больше не владеет своей волей, поток оглушает ее и выносит вместе с собой. Покорность этому могучему потоку доставляет ей удовольствие, как благочестивый поступок. Она наслаждается необъяснимой радостью самоуверенного небытия.
Лишь когда окружает ее электрическое световое облако, она собирается в нечто целостное. От этого облака исходит противодействие полному слиянию, которое влечет ее дальше. Бесконечное мгновение она раздумывает, какой из этих двух сил отдаться.
Это неописуемый момент решения. Со стыдом и брезгливостью она дает заманить себя, дает себе пасть, прекращает преследовать необъяснимую цель.
Теперь она одна. Она отпущена. Свобода и веселая бесшабашность овладевают ею. Ей кажется, что она пьяна. Вести себя так рискованно и раскованно ей по нраву. Оказавшись на улице, она не узнает собственного смеха — хриплого и распутного.
Прежде всего Габриель где-то и когда-то переоделась. Откуда взялось это красивое платье, блестящее и элегантное, ей неизвестно. Но новое платье — вместе с тем и новое тело, скрывающее корень, суть ее жизни.
Со сладострастием смотрит она, как ступают ее ноги, юбка почти не прикрывает колен. Она ощущает толстый слой помады на губах и темно-синие тени под глазами. Она вполне осознает ту странную игру своих пристальных призывных взглядов и развязных кокетливых жестов, что чужды ей в глубине души.
Однако суть ее жизни вибрирует заносчивой и озорной мстительностью. Месть за что? Кому? Ее это мало заботит, так как до краев ее наполняет радостное влечение. Она покончила с прошлым. Она уже не наденет коричневое поношенное пальто, не будет скряжничать, мучиться и страдать, портить руки шитьем и стиркой. Наконец она свободна, вырвалась из заточения. Прошлое больше не имеет для нее никакого значения. На что и на кого оглядываться?
От божественной цели, к которой в слепом потоке устремлялись сонмы существований, она отреклась. Теперь ей хочется приспособиться к этому городу. Теперь она может жить. А жить (это убеждение огнем горит в ее крови) — значит унизиться, пасть ниц.
На улице нестройный шум. Еще не виденные ею световые рекламы бьют в глаза переплетением полос и линий красного, зеленого, синего и оранжевого. В бесконечной суете машин, среди роскошных кинотеатров, ресторанов и кафе, наполненных людьми с цинично-грустными лицами, Габриель видит большую церковь. Точно огромная чернильница, раскрывает она свой купол, и отвратительный трубный глас органа налетает шквальными волнами на широкое распятие. Возможно ли, чтобы божий инструмент с рокочущей важностью наигрывал пошлый шлягер? Кажется, в священные трубы и в регистры встроен джаз-банд. Этот нагловатый ритм органа будоражит улицу. И ноги Габриель пританцовывают в такт музыке. Она слышит:
— Маленькая протестантская вечерняя серенада![45]
Она не ускоряет шагов.
Голос продолжает:
— Зовут — Имярек. Джентльмен. Пойдемте в зал. Билетов достаточно.
Голос доносится из-под маленьких черных усиков и монокля. Орган гремит. Габриель говорит себе: все эти слова я должна точно запомнить. Но ее отвлекает бабочка Мертвая Голова, которая мечется перед глазами. Имярек осведомляется:
— Желаете, милая, скоротать вечерок?
Конечно! К ее услугам билеты во все театры и на концерты! Она должна просвещаться, чтобы можно было «как-нибудь от нее отделаться». Однако никто не заставит ее съесть отравленный ужин. Ей не нужна милость. Уже в первой минуте мести она находит удовольствие.
