— Неизвестный Вермеер, господа! О чём ещё может мечтать коллекционер?
Толстяк побарабанил по столу. Его пальцы, украшенные многочисленными кольцами, напоминали перевязанные сосиски.
— Могу я перевернуть полотно? — спросил Виктор.
— Конечно! А зачем же вы здесь?
Виктор поставил картину на ребро и посмотрел на заднюю сторону. Рама была из сосны, а не из красного дерева или другого колониального материала, обычно используемого голландскими художниками… С другой стороны, Вермеер мог быть и исключением. Он помнил лекции в Академии художеств, помнил посещение художественной галереи с Майером и ещё одним известным реставратором: в гильдии Луки во время золотого века голландской живописи существовал совершенно особый способ изготовления рам. Здесь техника отличалась, хотя он не мог бы сказать чем именно. Интуиция подсказывала ему, что картина не подлинная, что она изготовлена сравнительно недавно, хотя и с использованием старинных рецептов красок. На одном багете виднелся след стального рубанка — само по себе ещё не доказательство, но явный знак: что-то тут не так.
Он опять положил картину и начал её рассматривать. Полотно выглядело старым, хотя краски чуточку ярковаты. Тонкая сеть кракелюр на поверхности… такие могут возникнуть, если использовать слишком быстро сохнущий лак: это он знал из своей собственной ошибки, сделанной им когда-то в ателье Майера. Никаких пузырьков в краске, ни следа плесени или бактерий… состояние слишком уж хорошее.
— Это настоящий бриллиант в моей коллекции! — сказал Герман Геринг, гордо выпятив верхнюю губу. — Не правда ли, господа, никаких сомнений? Я жду ответа, чтобы покончить со всей этой историей.
— Как ты считаешь? — Георг повернулся к Виктору и устроил на лице такую мину истинного знатока, что Виктор чуть не расхохотался.
— У меня нет слов, — ответил он.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что у меня нет слов. Мы стоим перед совершенно неизвестным Вермеером. Такое увидишь на каждый день. Остаётся только поздравить господина рейхсмаршала! Картина безусловно подлинная, к тому же в великолепном состоянии. Мазок несомненно Вермеера, и мотив весьма типичен.
Геринг широко улыбнулся, продемонстрировав как минимум полдюжины подбородков. Он повернулся к Георгу:
— А вы что скажете?
— Я полностью присоединяюсь к мнению брата. Мы должны вас поздравить!
— Браво! — Геринг хлопнул Георга Хамана по спине. — Теперь господа должны дать мне слово, что будут молчать об увиденном, — сказал он, продолжая улыбаться. — До поры до времени картина представляет собой государственный секрет. Пусть моя секретарша выпишет вам чек на сумму, которую вы посчитаете приемлемой… и не стесняйтесь! Вы помогли мне в деле государственной важности, хоть и неофициальном. В один прекрасный день, когда война кончится, я передам моё собрание прусскому фонду культуры. В Берлине будет построен музей Германа Геринга. А эта картина, мой любимый Вермеер с Иисусом-блондином, будет главным экспонатом!
— А не мог бы господин рейхсмаршал осчастливить нас несколькими автографами? — спросил Георг, когда Геринг, обняв их за плечи, провожал к дверям. — Как память о нашей аудиенции в так хорошо известном народу поместье. Это большая честь для нас. И разумеется, незабываемое счастье — помочь рейхсмаршалу в вопросах искусства.
— Разумеется!
— Если у вас есть визитные карточки или официальные бланки… Или ещё лучше, фотографии, это было бы просто замечательно.
Геринг нажал кнопку звонка на стене. Секретарша появилась в ту же секунду.
— Принесите пачку официальных фотографий! — скомандовал он. — Ну, тех, где я в лётном костюме. И побыстрее, фрейлейн Шиллер!
Через пять минут они покинули Каринхалль. Во внутреннем кармане у Виктора лежал чек на две тысячи рейхсмарок, а также загадочно сформулированный документ: «Предприятие братьев Броннен в силу особых причин военного времени находится под особой опекой Геринга». Георг же был осчастливлен сорока портретами кумира нации: лётчик-асс Герман Геринг в форме. Рейхсмаршал на снимках был заметно изящнее, он элегантно поставил ногу на ступеньку трапа одномоторного юнкерса с эмблемой императорских военно-воздушных сил. Кожаный комбинезон, весело поблёскивающие защитные очки. Все снимки были подписаны так: «Сердечный привет! Ваш Герман Геринг».
* * *
Если бы осенью 1943 года у кого-то появилась возможность посмотреть на Европу с высоты, он был бы немало удивлён нависшим над континентом плотным, зловещим мраком. Он не увидел бы ни единого огонька, свидетельствующего, что здесь живут люди. Море и суша неразличимы, тёмные острова городов ничем не отличаются от окружающих лесов и полей. Уличные фонари погашены, окна завешены, омнибусы и трамваи ползут по улицам, не зажигая фар. Иногда только можно увидеть вспышки бомбовых взрывов и трассирующие огни противовоздушных батарей. Высоко в небе, как невидимые стаи перелётных птиц, ползут эскадры бомбардировщиков, угадывая по приборам путь к цели. Только где-то на краю света поблёскивают огоньки деревень и городов — в Испании, Португалии, Ирландии, Швеции… Вся остальная Европа тонет во мраке.
И в такой темноте, в самом тёмном из всех затемнённых городов Европы, в последнем трамвае между Потсдамерплац и Бранденбургскими воротами, февральским ветром Виктор впервые за многие годы флиртовал с мужчиной.
Они случайно оказались напротив друг друга в самом конце вагона и держались за один и тот же поручень. Пассажиры, кому удалось сесть, мирно подрёмывали. Если не считать позвякивания колокольчика, возвещающего открытие дверей для выхода и посадки, было совершенно тихо. Мужчина вошёл у Дома Отечества и встал рядом с Виктором.
Он сразу узнал этот взгляд. Он помнил его со времён другой, свободной жизни, тех давних времён, когда все жили по-иному; он сразу понял, что этот человек такой же, как и он сам. Между ними словно пробежала искра. Все чувства Виктора мгновенно обострились. На незнакомце была отпускная форма вермахта. Тёмные волосы, худощавое, жилистое тело. Черты лица различить трудно, только слегка поблёскивают большие миндалевидные глаза. Они были примерно одного возраста.
Вагон качнулся на повороте. Незнакомец наклонился к нему и осторожно положил руку на бедро. Виктор не протестовал… Две женщины поднялись и вышли, освободив самое заднее сиденье.
Они сели. Молодой человек взял его руки в свои. Пальцы зашевелились, как беспокойные ящерки. Всё было как во сне… движения замедленные, будто под водой. Незнакомец шепнул ему что-то, но Виктор не расслышал. Они пригнулись за спинкой сиденья и поцеловались. Слюна была, солоноватой. Юноша положил ему руку на шею и погладил кадык… Зазвенел звонок, и трамвай притормозил. Слева обозначилась тёмная замысловатая графика Тиргартена.
Юноша снова прошептал что-то… что-то вроде — они должны быть вместе, немедленно, он не может ждать. Что-то о войне, о фронте, откуда он только что вернулся, что ему нечего терять, всё равно всё катится к чёрту. Давай выйдем, в Тиргартене есть места, где им никто не помешает, бумаги его в порядке — на случай, если остановят…
