— В его палате?
— На самом деле это довольно большое помещение. На четыре койки. Но мы называем их палатами, чтобы усилить… точнее, наверно, сказать — подчеркнуть… подчеркнуть больничную атмосферу. Эндрю лежит в «палате Киннаула».
Ребус вздрогнул:
— Почему Киннаула?
— Простите?..
— Палата носит имя Киннаула? Почему?
Форстер улыбнулся:
— Да в честь актера. Вы, вероятно, знаете Рэба Киннаула? Он и его жена у нас в числе жертвователей больницы.
Ребус решил пока не говорить, что Кэт Киннаул тоже одна из «стаи» и знает Макмиллана с детства… Это не его дело. Но Киннаулы выросли в его глазах, вернее, Кэт. Она не забыла своего школьного приятеля. «Теперь меня почти никто не называет Гаук». Лиз Джек тоже приезжала сюда, хоть и под девичьей фамилией и искаженным именем. Он мог это понять: газеты оттянулись бы на ней сполна. Жена члена парламента посещает в тюрьме сумасшедшего убийцу. Тут открывается большой простор для фантазии. Она не могла знать, что газеты так или иначе вскоре начнут раскручивать их историю…
— Может быть, вы потом пожелаете увидеть наши достопримечательности? Бассейн, спортзал, мастерские…
— Мастерские?
— Ну, самые простые механические работы. Обслуживание автомобилей и прочее в таком роде.
— Вы хотите сказать, что даете вашим пациентам гаечные ключи и отвертки?
Форстер рассмеялся:
— Мы их пересчитываем в конце рабочего дня.
Ребус задумался.
— Вы сказали — обслуживание автомобилей? А кто-нибудь мог бы посмотреть дворники у меня в машине?
Форстер снова рассмеялся, но Ребус отрицательно покачал головой.
— Я это серьезно, — сказал он.
— Я подумаю, что мы можем сделать. — Форстер поднялся. — Если вы готовы, инспектор…
— Я готов, — ответил Ребус, совсем не уверенный, что это так.
* * *
В коридорах было полно людей, и санитар, который повел Ребуса к палате Киннаула, без конца открывал и закрывал двери. У него на поясе висела тяжелая цепочка со связкой ключей. Ребус попытался было заговорить с ним, но тот отвечал односложно. По пути с ними случилось приключение. Они шли по коридору, когда из открытой двери высунулась рука и схватила Ребуса. Маленький пожилой человек хотел сказать что-то, глаза у него горели, губы судорожно дергались.
— Ну-ка, назад в палату, Гомер, — сказал санитар, отцепляя пальцы больного от пиджака Ребуса. Человек бочком засеменил назад. Ребус несколько секунд ждал, когда сердечный ритм придет в норму. Потом спросил:
— Почему вы назвали его Гомером?
Санитар посмотрел на него:
— Потому что его так зовут.
Они молча двинулись дальше.
Форстер говорил правду. Стонов, стенаний или неожиданных гневных воплей почти не было слышно, и движения почти никакого, уже не говоря о буйном. Они прошли через большой холл, где пациенты смотрели телевизор. Форстер объяснил, что они смотрят запись, потому что никогда заранее не знаешь, что покажет ТВ. Потому у них шли одни и те же записи. «Звуки музыки» пользовались наибольшим успехом. Пациенты смотрели фильм в полной тишине, как завороженные.
— Они сидят на успокоительных? — отважился Ребус.
Санитар неожиданно разговорился:
— Даем им столько, сколько удается засунуть в их глотки. Так меньше вероятность, что они натворят что-нибудь.
Ага, маски сброшены…
— В этом нет ничего плохого, — заверил санитар, — в том, что они сидят на успокоительных. Это все прописано в ЗПЗ.
— В ЗПЗ?
— В Законе о психическом здоровье. Седативные препараты допущены к применению.
У Ребуса возникло впечатление, что санитар не первый раз произносит эту небольшую защитную речь, предназначенную для посетителей, которые задают разные вопросы. Парень он был крупный — невысокий, но широкоплечий, бицепсы распирали рукава.
— Занимаетесь тяжелой атлетикой? — спросил Ребус.
— С кем? С этой братией?
Ребус улыбнулся:
— Я имел в виду вас.
— А-а. — Он ухмыльнулся. — Да, балуюсь гирьками. Тут все залы для пациентов, а для персонала ничего нет. Но у нас и в городе хороший спортивный зал. Да, очень хороший. Сюда…
Санитар отпер еще одну дверь, махнул головой в сторону еще одного коридора и знаком показал на еще одну дверь — незапертую, — которая вела в палату Киннаула.
— Это здесь, — сказал охранник, распахивая дверь. Голос его зазвучал строго. — Ну, ты, давай к стене.
Ребусу даже на секунду показалось, что санитар обращается к нему, но потом он понял, что адресат этих слов — высокий, худой человек, который поднялся с кровати и пошел к дальней стене. Возле нее развернулся и встал лицом к ним.
— Руки на стену, — скомандовал санитар. Эндрю Макмиллан прижал ладони к стене за спиной.
— Слушайте, — сказал Ребус, — может, это…
Макмиллан иронически улыбнулся.
— Не беспокойтесь, — сказал санитар Ребусу. — Он вас не укусит. Мы его как следует накачали. Можете сесть здесь. — Он показал на стол, на котором стояла шахматная доска. У стола стояли два стула. Ребус сел лицом к Эндрю Макмиллану. В палате стояли четыре кровати, но все пустые. Комната светлая, стены выкрашены ядовито-желтой краской. Через три узких зарешеченных окна с трудом пробивались солнечные лучи. Санитар, похоже, собирался присутствовать при разговоре. Он встал за спиной Ребуса, и это напомнило Ребусу сцену допроса в Даффтауне, когда за его спиной стоял сержант Нокс, а перед ним сидел Корби.
— Доброе утро, — тихо сказал Макмиллан. Он был лысоват. Он начал лысеть еще несколько лет назад. Лицо у него было удлиненное, но не изможденное. Ребус назвал бы его добродушным.
— Доброе утро, мистер Макмиллан. Я инспектор Ребус.
Это, видимо, взволновало Макмиллана. Он сделал полшага вперед.
— Вы инспектируете больницы? — спросил он.
— Нет, сэр, я инспектор уголовной полиции.
— Вот как. — Его лицо немного поскучнело. — Я думал, может быть, вы приехали… Видите ли, с нами здесь плохо обращаются. — Он помолчал немного. — Вот за то, что я вам это сказал, меня, может быть, накажут, может даже, посадят в карцер. За любое неповиновение полагается взыскание. Но я все равно говорю об этом всем приезжающим. Иначе так оно все и останется. У меня есть влиятельные друзья, инспектор. — (Ребус подумал, что эти слова в большей мере предназначались для ушей санитара, чем для Ребуса.) — Друзья в высших сферах…
Ну, теперь-то, спасибо Ребусу, об этом известно и доктору Форстеру.
— …Друзья, которым я могу доверять. Понимаете, люди должны знать об этом. Нашу почту проверяют. Сами решают, что нам можно читать. Мне не позволили читать даже «Капитал» Маркса. И пичкают лекарствами. Видите ли, мы, душевнобольные — а под этим я подразумеваю тех, кого назначили душевнобольным по решению суда, — имеем меньше прав, чем большинство закоренелых серийных убийц… опасных, но здоровых. Разве это справедливо? Разве это… по-человечески?
