Наиболее осторожные из горожан Фунцева остерегались, приводя в доводы его явную хитрость и непонятное происхождение. Этот безупречно одетый человек с живым, но несколько бульдожьим лицом появился в городе незадолго до империалистической войны. Он обращал на себя внимание женщин благородными манерами и остроумием, мужчин – страстью к французской борьбе и философии. Гастроли труппы борцов и атлетов сделали Фунцева кумиром просвещенной публики на весь осенний сезон 1912 года. Он единственный из зала откликнулся на призыв выйти на поединок с чемпионом Юга России в среднем весе. Сбросив свой неизменный котелок, тройку и сверкающие в любую погоду туфли, Сидор Сидорович явил зрителям мощный торс и мускулы тренированного спортсмена. Схватка была короткой. Фунцев весьма уверенно уложил на ковер чемпиона и сорвал бурные аплодисменты. Его пружинистая походка и закрученные вверх усики стали эталоном физической силы, хотя в ту пору Фунцеву уже шел сорок третий год. Некоторое время по приезде в город Сидор Сидорович бездельничал и, как судачили всезнающие кумушки, «пробавлялся на проценты от ценных бумаг». Затем он обратился к Земскому собранию с идеей создания губернской Публичной библиотеки и сумел добиться выделения средств. Стараниями Фунцева библиотека благополучно открылась за восемь дней до падения империи.
Решетилова с Фунцевым свел спорт. Александр Никанорович годами считался лучшим игроком в городки и велосипедистом, Сидор Сидорович – мэтром в борьбе и «тягании гирь». Доктору, правда, не нравились увлечение приятеля «чайными дискуссиями» и плохо скрываемый авантюризм, однако он, как и все спортсмены-любители, питал слабость к собратьям по здоровому образу жизни. Решетилов напрямую объяснил Фунцеву его задачу: мягко отделаться от докучливых московских заговорщиков.
– В контрреволюцию поиграем? – лукаво подмигнул Сидор Сидорович.
– Уважь, брат, – развел руками доктор. – Якушкин мне все ж давнишний приятель, однокашник. Неудобно!..
Битый час гости приглядывались друг к другу, нахваливали снедь и справлялись у дочери Решетилова о секретах ее кулинарии. Наталья поддерживала разговор и внимательно наблюдала за отцом – с начала ужина доктор предпочитал больше молчать и отдаваться поглощению пищи. Наконец Наталья подала десерт и, извинившись, побежала на спектакль.
Профессор Зябловский, жена которого лежала в больнице, вот уже месяц терпел деспотизм кухарки Антонины и удовлетворялся извечными щами с требухой и гречневой кашей. По этой причине старик не обращал внимания на разговоры и, лишь насытившись, спросил у Ковальца его мнение о перспективах военной авиации. Модест Романович Якушкин в душе выругался и удивился прозорливости Зябловского, потому как авиация являлась признанным увлечением Ковальца и его коньком в любом разговоре. Нестор Захарович «завелся» на добрых полчаса и остановился, лишь заметив скучные, напряженные лица собеседников. Исключением был Решетилов, который горячо заинтересовался вопросами бомбометания. Якушкин подал и тому, и другому знак прерваться и резюмировал «крылатую тему» весьма своеобразно:
– Да что попусту спорить, господа? Разве могут авиационные силы двигаться вперед при нынешних-то порядках? Где уж тут до авиации!
– Да-да, есть и более острые вопросы… – поглядывая на собеседников, неуверенно бросил Фунцев.
– Порочная власть! – крякнул профессор Зябловский, осушая бокал «каберне».
– Пра-авильно, Василь Филиппыч, – подхватил Якушкин.
– А что поделать? – энергично пожал плечами Фунцев. – Диктатура!
– Суть: деспотия, – багровея, выдавил Якушкин.
– Простите, милостивый государь, – погрозил ему вилкой Зябловский, – смею утверждать авторитетно: нынешний строй не есть деспотия. Сие – типичнейшая тирания.
Модест Романович растерянно похлопал глазами, снял очки и протер стекла клетчатым носовым платком.
– …В нашем случае роль тирана играет кучка руководителей партии, которые декларируют удовлетворение основных чаяний народа, – продолжал Зябловский.
– Так-так, – подобрался Фунцев, – и кто же, по-вашему, Писистрат?
– Он умер. В январе сего года, – отмахнулся Зябловский. – А соратники-писистратиды… – он описал руками полукруг, будто раздвигая траву, – продолжают править Россией.
– А тираноборцы? Коли есть тираны – должны найтись и тираноборцы, – засмеялся Фунцев.
– Мне их увидеть не суждено, – пробурчал Зябловский и обиженно уставился в тарелку.
– Будет вам, господа, толковать о древностях, – примирительно сказал Якушкин. – Главное, что ни у кого из присутствующих не вызывает трепетной любви большевистская власть.
Фунцев закивал, Ковалец снисходительно пожал плечами, Зябловский многозначительно усмехнулся. Только Решетилов никак не отреагировал на заявление Якушкина и продолжал деловито препарировать яблочный пирог.
– Все беды… – начал было Фунцев.
– …Все беды лежат в сфере землевладения и землепользования! – громогласно заявил Зябловский. – Тысячелетняя проблема. Заметьте, не решенная и поныне. Я-то знаю, занимался. У меня одних научных статей сто двадцать штук, две диссертации, четыре тома исследований…
«Ну, началось! Вот тут старый черт, похоже, сел на своего конька», – с досадой подумал Якушкин.
– …Только в древнерусском государстве, в домонгольские времена, существовало подобие частной собственности крестьянских общин и отдельных семей на земельные наделы. Золотые были времена! А потом – из века в век положение сельских тружеников постоянно ухудшалось. Большевики разрешили сей наболевший для России вопрос весьма демагогически и лишь формально. Поначалу они весьма подленько, с присущим им ренегатством украли эсеровскую программу земельных преобразований; затем – попросту извратили суть вопроса. Фактически РКП(б) обманула крестьянство, изъяв землю у помещиков и самих сельских общин и передав ее новому вотчиннику – своему государству. Община так и не получила прав собственности, соответственно, не имеет никаких правовых гарантий в своем пользовании землей. Об этом, кстати, открыто говорил на Девятом всероссийском съезде Советов коммунист Осинский.
– М-да-а, – задумчиво протянул Фунцев. – Меня всегда поражало трепетное отношение народа к высшей власти, его терпеливость, наивность…
– На сей счет тоже есть объяснение, – ответил Зябловский. – Причина таится во глубине веков, во временах мрачного татарского ига. Нашествие усложнило структуру власти на Руси – над князьями и боярами появилась новая, наивысшая инстанция. В отличие от своих, родственных языком, верой и исторической традицией волостителей, ордынская власть была чужда русскому сознанию и оттого казалась еще более страшной. Вдобавок князья и бояре старались всемерно усилить степень (на самом-то деле, довольно номинальную) власти монголов.
Устрашающий «фактор Орды» ловко использовался русскими феодалами в укреплении своего господства над простым народом. Воля и свободолюбие хлебопашцев и горожан подавлялись простым императивом: «Тяжела рука княжеская, а придет татарин – будет еще хуже». Немалую роль в подавлении общественного сознания сыграла церковь. Особенно умело использовали устрашающий «ордынский фактор» второстепенные, маломощные княжества, такие как Московское. В итоге, у русского человека выработалась устойчивая психология раба: беспрекословное, осознанное подчинение, двуличие, лукавство, изворотливость, ощущение собственной низости и подлости. Центральная великокняжеская, а затем царская и имперская власти поддерживали это убеждение, посему и сложилась система с четким делением общества на господ и холопов, с чудовищно сильным военизированным государством… Мужик со временем стал видеть главного своего врага в помещике – благо, царь был далеко, оставаясь высшим земным судией и оплотом стабильности. Помещик, по мнению крестьян, владел землей не по «божескому закону». Парадокс здесь в том, что в совокупности крестьянские земли соотносились с помещичьими с перевесом чуть ли не в три раза! Увеличение наделов суть проблемы не решило и не решит. Остается примитивный тип хозяйствования и землепользования, слабое техническое оснащение…
