(дело происходит летом 1935 года, Гитлер уже два года как у власти, суть нацизма вполне понятна), товарищ Баранов восторгается. Очень достоверно.
Все его знакомцы непременно упоминают его умение расположить к себе собеседника, упорство в изучении языков (с упоминанием, что он налегал на разные диалекты):
Иногда, отличаясь эксцентричностью, он в разговоре неожиданно переходил на немецкую речь. Он был для нас милым товарищем, интересным человеком и загадкой… — вспоминает инженер Людмила Сергеевна Сутовская.
Вы себе это представляете? Стоите это вы, болтаете, о вечернем походе в кино, и тут ваш собеседник вдруг переходит на немецкий. 30-е годы. Очень мило и эксцентрично, правда? И, главное, очень вежливо — ведь собеседник далеко не в совершенстве говорит на этом языке, если вообще говорит. Неужели авторы не чувствуют дичайшей фальши в насквозь лживой истории?
У Николая была излюбленная манера одеваться под иностранца. На нем было серое полупальто с широким поясом, желтые краги, американские полуботинки. Шляпа слегка сдвинута на затылок. Из-под серого кашне в крупную зеленую клетку виднелись накрахмаленный необыкновенной белизны воротничок, красивый галстук, яркий свитер. Слегка улыбаясь, Николай глянул в сторону знакомых, блеснув очками в роговой оправе. В одном из боковых карманов его пальто виднелся немецкий журнал, в руках — газета.
Инфантьевой хотелось пройти по трамваю незамеченной. Но как только она поравнялась с ним, Николай вскочил с места и предложил:
— Садитесь, пожалуйста, — и повторил приглашение по-немецки.
Молодой женщине как-то неудобно было воспользоваться его любезностью. Она смутилась и готова была выйти из трамвая…
— Помню, — рассказывает С. В. Инфантьева, — той же весной мы спешили на вечерний концерт в филармонию. При входе в вестибюль нас заметил Николай. Он вежливо уступил дорогу и предупредительно распахнул дверь. Этим он привлек к себе внимание. В нем было много необычного, что отличало его от знакомых молодых людей.
Интересно, а как он пригласил женщину сесть? Школьным setzen Sie sich bitte, или же гораздо более вежливым литературным nehmen Sie Platz bitte? И, главное, почему по-немецки? А, да, мы же знаем, что он любил поговорить с соотечественниками на каком-нибудь иностранном диалекте. Мог бы и на языке коми пригласить сесть, тоже красиво.
Дверь открыл, дорогу уступил… И откуда у мальчика из деревни Зырянка, лесоустроителя из Кудымкара и расцеховщика металлургического завода такие манеры? Да еще и такие предпочтения в одежде — и это в 30-е годы? Очки в роговой оправе… Слабое зрение? Но об этом никто и нигде не говорит! Желтые краги, американские полуботинки, серое в зеленую клетку кашне — типичный портрет стиляги 50-х! А тут — обычный советский ИТР, к тому же судимый.
Этот парадокс понимали и авторы «воспоминаний», так что решили дать объяснение этому, и, как водится, сделали только хуже:
Предыстория этой «моды» такова. О ней Николай Иванович рассказывал позже Виктору:
— Когда я впервые в обществе немцев и американцев попробовал заговорить на отвлеченные темы, они холодно приняли меня в своей компании. Как потом объяснил мне знакомый инженер Затлер, высокомерных иностранных спецов шокировал, в первую очередь, мой «славянский костюм», слишком провинциальный для изощренных в модах европейцев. И я решил доказать всем этим чванливым Мунгам, Миттам, Постам, Бухерам, что могу выучить и в совершенстве овладеть не только их родным языком, но и показать, что я лучше их знаю историю и культуру немецкого народа, знаю творения Шиллера и Гете, Лессинга и Гейне, а не одни лишь ходячие сухие формулы инженерного дела.
…он почти в совершенстве изучил манеру немецких инженеров одеваться, их психологию, привычки, вкусы, нравы. И те из иностранцев, кто не был знаком с Кузнецовым, узнав его, не хотели верить, что перед ними не немец, а обыкновенный русский парень.
И вы этому верите? Не кажется странной мотивация? Не кажется странным, что те специалисты, которых пригласили (за немалые, между прочим, деньги) помогать в индустриализации, вот так презрительно отказывались говорить с теми, кто одет «не по-ихнему»? Это, скорее, характерно именно для жителей СССР — чрезмерное внимание одежде, внешнему виду, погоня за «фирмой», в то время, как на Западе одежда была всего лишь одеждой, для каждого случая — своя. Неужели сами немцы расхаживали по УЗТМ с накрахмаленными воротничками (кстати, кто их крахмалил Кузнецову?)?
Тотальное непонимание природы иностранца.
И наш герой по-прежнему изъясняется исключительно ходульными фразами, почерпнутыми из передовиц «Правды» и «Труда».
В одном из журналов Николай Иванович показал мне строй военных и среди них Гитлера:
— Вот человек, который метит в диктаторы всего мира. Это наиболее оголтелый цепной пес империализма. И видно, что Англия, Франция и США хотят натравить этого пса на нашу страну. Разве не о том говорит их сговор в Мюнхене?… Я думаю, что Гитлер, если не укротить его аппетит, может натворить много бед. Надо быть готовым ко всему.
Какое уникальное предвидение! А каков язык! Какие формулировки!
Еще немного о литературных предпочтениях будущей легенды разведки вспоминает его подруга тех времен:
Часто приходя ко мне на квартиру, Николай Иванович встречал знакомых: Мишу Наумова, который в то время учился в театральном училище, Ваню Чуркина, студента Свердловской консерватории. Энергии и веселья нам было не занимать. Мы пели, спорили о жизни, шутили, смеялись. Николай Иванович любил беседовать с Мишей об искусстве, театральней жизни, о новинках кино. Вместе мечтали о большом будущем. Николай Иванович и Миша декламировали. Я часто вспоминаю, с каким воодушевлением читал тогда Ника отрывки из Гете:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день идет за них на бой!..
Тогда сказал бы я: мгновенье!
Прекрасно ты, продлись, постой!
И не смело б веков теченье
Следа, оставленного мной!
Николай Иванович особенно любил читать стихи героического плана, проникнутые призывом к борьбе, к борьбе за счастье всего человечества. Зная на память много поэтических произведений, он, бывало, высказывал свой душевный непокой и переживания через стихи.
Странно, что эту банальщину он читал не на языке оригинала… Душевный непокой, переживания, героические стихи… Даже с поправкой на эпоху, все это выглядит оглушительно неправдоподобно, но таковы правила игры в миф. Герой обязан быть пафосным и ходульным до картонности, не человеком, а легендой. Что, в конце концов и произошло. Реальный человек (или несколько) слились в одного до одури неправдоподобного театрально-напыщенного персонажа. Доходит до комичности, которой сами авторы не чувствуют, вкус и чувство
