— а особенно девушки — смотрели в рот умному, красивому присяжному поверенному и делали все, к чему он призывал. Михаил метил в вожди, а оказалось, что он обычный позер и краснобай. Да к тому же еще и трус — чуть запахло жареным — сразу в кусты. А речи, значит, говорил так, лишь бы покрасоваться…
— Может быть, и Марусе стоит сделать то же? — осторожно спросила Елизавета Леопольдовна. — Государь милостив… Все-таки ей могут сохранить жизнь…
Александра Яковлевна вспомнила лихорадочный огонь, горевший в глазах ее дочери, Марусину одержимость и тяжело вздохнула. Нет, Маруся прошение посылать не станет. Ей, матери, надо самой искать какие-то другие пути, — если и не для спасения, то хотя бы для облегчения участи ее девочки.
И через некоторое время в газете «Молва» появилась заметка:
ОБРАЩЕНИЕ К РУССКИМ МАТЕРЯМ
К вам, русские матери, обращаюсь! Вас прошу понять мою скорбь, мою тоску!
Вся Россия слышала о моей несчастной дочери. Вникните в мою душу, поймите, как невыносимо знать об истязаниях своего измученного, поруганного ребенка и не помочь ему; видеть, как угасает близкая, дорогая жизнь и не облегчить ее страданий, а знать, что все ее муки только преддверие к казни.
Вы все, матери, у которых умирали дети, имели хоть утешение ходить за ними, ласками успокоить их предсмертную тоску… а я? А моя девочка?
Она умрет одна, с страшным воспоминанием пережитого, в тюрьме, среди чужих, без родной ласки, без матери.
Пусть она виновата, но, отдавая свою молодую жизнь, должна ли она была еще пройти тот крестный путь, через который прошла она?
Вы, матери подрастающих и взрослых дочерей, вспомните, какое поругание, какие нравственные пытки она пережила между этими двумя злодеями, и скажите, должна ли она умереть, не искупила ли она еще свой грех.
Мать Маруси
Александра Спиридонова.
Евгения Александровна и Юлия Александровна Спиридоновы, арестованные по делу своей сестры, вскоре были оправданы военным судом и выпущены на свободу.
Из воспоминаний А. Ежова о заключении в Тамбовской тюрьме:
…Кто-то передал с воли предложение заключенных Якиманского участка в Москве: демонстративно накануне Пасхи объявить по всем тюрьмам голодовку, показав, что мы и в тюрьме можем суметь коллективно протестовать. В это время в тюрьму бросили Марусю Спиридонову, истерзанную, полуживую.
Письмо было прочитано во всех камерах. Принято объявить голодовку накануне Пасхи, предъявив ряд требований: увеличить прогулку, вежливое обращение с заключенными и др.
Степанов (начальник тюрьмы) узнал нашу затею и в субботу днем стал ходить по всем камерам и заявлять: «Кто за голодовку — налево, кто против — направо». Из. 500–600 человек налево оказалось нас около 30-ти человек, а остальные, в том числе и лидеры как эсеров, так и эсдеков, оказались на правой стороне. Нас, левых, собрали в одну общую камеру с асфальтовым полом. Мы решили единогласно: в 12 часов ночи накануне Пасхи объявить голодовку. Объявили, а остальные камеры не примкнули.
Примкнула к нам Маруся Спиридонова.
Эсеры начали митинговать, агитировать нас, что нужно бросить голодовку, мы этим погубим Марусю… Мы послали в женское отделение письмо Спиридоновой, указав, что, если она не примет участие в голодовке, мы считаем, после таких истязаний, ее поступок немалодушным. Ответ: «Если хоть один будет голодать, то я с ним».
СУД
Сквозь зарешеченное окно камеры проникало достаточно света, чтобы вполне свободно читать и писать. Правда, читать ей было тяжело — один глаз до сих пор не видел, — а писать Марусе не разрешали. Часовым строго-настрого приказано: если увидят в руке Спиридоновой карандаш, немедленно докладывать начальству.
Среди часовых попадались и такие, которые слишком рьяно исполняли приказы. Был один солдат, рыжий здоровенный детина, который просто жизни ей не давал. Казалось, что он не отходит от глазка, наслаждаясь выпавшей ему ролью строгого надзирателя. К заключенной он обращался не иначе как «Эй, ты!». Во время его дежурств Марусе даже приходилось ложиться спать не раздеваясь, — ну, не могла она разоблачаться на глазах у этого рыжего любопытствующего хама!
А между тем день суда близился. Это ее будоражило, заставляя все время пребывать в лихорадочно-приподнятом настроении. Да, ее осудят, она погибнет. Но погибнет, как Жанна д'Арк — на костре, за свой народ! Погибнет, как раньше гибли мученики за веру… Как боярыня Морозова— какие у нее замечательные глаза на картине Сурикова!
Впрочем, что за странные мысли приходят ей в голову! При чем здесь религия? Что там какие-то христианские святые, умершие во имя Бога, который ничего не сделал, чтобы уничтожить несправедливость, царящую на земле! Он — не смог или не захотел, а люди — новые святые, революционеры, к которым принадлежит и она, Маруся Спиридонова, — эти люди сделают то, что не смог сделать Иисус Христос. И не будет больше, никогда не будет девочек со спичками!
Маруся вспоминала Чернышевского — последний сон Веры Павловны, в котором великий писатель рассказывал о будущем устройстве мира. Она действительно считала Чернышевского великим и преклонялась перед ним, а сейчас даже чувствовала себя героиней «Что делать?». Рахметов мог спать на гвоздях, готовясь к предстоящим испытаниям. Но ведь она, Мария Спиридонова, прошла через такие же и более страшные испытания! И готова ко всему, и к смерти… Да, она примет смерть радостно, без жалоб и стонов, она гордо посмотрит в лицо своим палачам!
— Эй, ты! Куда уставилась-то?
Грубый окрик рыжего детины вырвал Марусю из восторженных грез о подвиге. Однако так сразу вернуться к грубой действительности она не могла и смотрела на часового отсутствующими глазами, воображая себя, смелую и гордую, на эшафоте.
— Ну че, не слышишь, что ль? — повторил детина. — Кому говорю, перестань глазеть!
— Вы мне?
Она постаралась сказать это как можно более гордо и независимо, все еще чувствуя себя новой Жанной д'Арк.
— А то кому же!
— Почему же мне нельзя
