не поставил бы, а поделил бы подрядную сумму с кем следует»), низким качеством сукна на обмундирование и даже зауживанием золотых галунов на погонах; заведующий хозяйством корпуса полковник М. А. Маттиас даже в мусоросжигательно-снеготаятельную печь принимал лед и снег из соседних дворов, за что и получал с управляющих деньги, которые «не записывались на приход и направлялись куда-то на сторону […] Все эти непорядки давали значительную экономию, которая опять-таки шла куда-то в сторону» (64, с. 281–283). Увольнение всех этих полковников, заведовавших питанием, освещением, отоплением, обмундированием и уборкой, привело к тому, что директорство Епанчина пажи вспоминали как время «больших пирогов». Офицерская честь… Ладно, замнем для ясности.
Особое место в дворянском, прежде всего офицерском быту занимали дуэли, которые как раз и стояли на страже чести. Как условна была эта честь, так условны были и способы ее защиты. Поединок имел целью смыть кровью, независимо чьей, обидчика или оскорбленного, нанесенное оскорбление. Но, во‑первых, драться можно было только с равным. В истории дуэли Новосильцева и Чернова общество было шокировано не столько смертью обоих дуэлянтов, сколько тем, что «какой-то» Чернов (дворянин, гвардейский офицер) вызвал обидчика. Новосильцев мог драться со Строгановым, Кочубеем, Голицыным, Шереметевым, но с Черновым… Весьма редко офицеры принимали вызовы от штатских, разве уж очень родовитых, да среди штатских поединки и не были в обычае. Нельзя было вызвать на поединок оскорбившего начальника по службе: это было преступлением. По русским законам сама дуэль считалась уголовным преступлением, предусматривавшим смертную казнь всем ее участникам. Но обычай был сильнее закона, и дуэлянты отделывались, в крайнем случае, заключением на несколько месяцев в крепость, разжалованием в солдаты с правом выслуги или ссылкой в действующую армию на Кавказ, а секунданты – порицанием по службе или задержкой в производстве. Так, будущий знаменитый генерал А. А. Брусилов вспоминал: «Однажды… был секундантом некоего Минквица, который дрался с корнетом нашего же полка фон Ваком. Этот последний был смертельно ранен и вскоре умер. Суд приговорил Минквица к двум годам ареста в крепости, а секундантов, меня и князя И. М. Тархан-Муравова, к четырем месяцам гауптвахты. Потом это наказание было смягчено, и мы отсидели всего два месяца. Подробностей этой истории я хорошо не помню, но причина дуэли была сущим вздором, как и причины большинства дуэлей того времени. У меня оставалось только впечатление, что виноват был кругом Минквиц, так как это был задира большой руки, славившийся своими похождениями – и романтическими, и просто дебоширными. Хотя, конечно, это был дух того времени, и не только на Кавказе, и не только среди военной молодежи. Времена Марлинского, Пушкина, Лермонтова были от нас сравнительно еще не так далеки, и поединки, смывавшие кровью обиды и оскорбления, защищавшие якобы честь человека, одобрялись людьми высокого ума и образования. Так что ставить это нам, зеленой молодежи того времени, в укор не приходится» (21, с. 17–18). Впрочем, столкновения не всегда кончались дуэлями, а вызовы – поединком и смертью. Тот же Брусилов вспоминает, как перепившиеся на эскадронном празднике князь Чавчавадзе и барон Розен, из-за чего-то поссорившись, выхватили шашки и бросились друг на друга, но были разведены офицерами; на рассвете состоялась дуэль, на которой противники обменялись выстрелами и помирились (21, с. 17). А. Н. Вульф также описывает случай своего секундантства в ссоре между сослуживцами Милорадовичем и Голубинским: ему удалось помирить противников уже на поле боя. Но обидчик Милорадович, человек вспыльчивый, но неплохой, уже до того готов был, предоставив противнику первый выстрел, выдержать его и предложить примирение, не пользуясь своим. Большой резонер и морализатор, Вульф записал в дневнике, что не ожидал такого успеха, «…это была счастливая минута, ибо иногда, несмотря на тайное обоюдное желание примириться, не решаясь никто сделать первого шага, опасаясь показаться боязливым, убивают друг друга. К чести нынешнего времени можно отнести, что поединки становятся реже. Забияки, или бретеры, носят на себе заслуживаемое или справедливое презрение всякого благовоспитанного человека» (45, с. 197–198). Ну, это он слегка преувеличил…
Поскольку печатных дуэльных кодексов при таких законах быть не могло, правила поединков хранились изустно, и их хранителями были так называемые бретеры, записные дуэлянты, дравшиеся по многу раз и культивировавшие жестокие кровавые поединки; лишь в конце XIX в. были разрешены офицерские дуэли, выработаны правила, и офицер, не вызвавший обидчика или не принявший вызова, изгонялся из полка. Широко известный бретер граф Ф. Толстой-Американец (описан А. С. Грибоедовым в «Горе от ума»), стрелявший без промаха, убил 12 человек. Между прочим, должен был он драться и с А. С. Пушкиным, но пожалел его и пошел на мировую, чего не допускал в иных случаях. С ним был такой случай: его друг приехал вечером просить его быть секундантом на намечавшейся рано утром дуэли. Толстой согласился, а затем по этому поводу друзья выпили, и Толстой оставил друга спать у себя. Проснувшись утром, тот обнаружил, что проспал дуэль, т. е. не явился на поле, что было равносильно трусости и покрывало дуэлянта несмываемым позором. В ужасе он обратился с упреками к хозяину, но тот ответил, что он уже съездил к противнику, вызвал его сам и убил. Таковы были понятия о чести и о поединках. Нужно отметить, что в России, вероятно, под влиянием Кавказа с его кровной местью дуэльные правила были намного строже европейских: здесь дрались преимущественно на пистолетах (раны, нанесенные холодным оружием, редко бывали смертельными), на дистанции в 12 и даже 10 шагов, что гарантировало попадание, а при состоянии тогдашней медицины пулевое ранение гарантировало мучительную смерть. Тем не менее офицеры, особенно в гвардии и особенно в первой половине XIX в., дрались часто, в основном по пустякам: из-за карточного проигрыша, неосторожно сказанного слова, неудачной шутки. Служивший в начале XIX в. в уланах Ф. В. Булгарин писал: «Буянство хотя и подвергалось наказанию, но не считалось пороком и не помрачало чести офицера, если не выходило из известных границ. Стрелялись чрезвычайно редко, только за кровавые обиды, за дела чести; но рубились за всякую мелочь, за что ныне и не поморщатся. После таких дуэлей наступала обыкновенно мировая, потом пир и дружба» (23, с. 174).
Честь мундира требовала, чтобы офицер, которого ударили или просто схватили за погон либо эполет, должен был или применить оружие, или уйти в отставку, даже если он подвергся нападению хулиганов. Битый офицер – не офицер! Генерал Киреев в дневнике за 1897 г. отметил случай избиения лакеями трактира двух пьяных офицеров л. – гв. Гродненского полка, которые было прибили за мошенничество хозяина трактира. Офицеры немедленно были уволены в отставку. Многие мемуаристы поминают случай убийства офицером на балу студента; наиболее подробно описал этот случай поэт Борис Садовской: «Юный корнет,
