«Фольксвагена» стоял джип. И как он мог это забыть!
– Точно, в Мякинино, – осторожно подтвердил Устинкин.
– Стекла в вашем джипе тонированные?
– Разумеется. – Устинкин не понимал, что происходит, но наверняка что-то важное, даже грандиозное. Такого выражения лица, как было сейчас у полковника, ему еще ни разу не приходить видеть. Он бы назвал это выражение одухотворенным или даже величественным. Будто физически увидел, как над загадкой приоткрылась завеса тайны. – У вас что-то срослось?
– Срослось, – повторил за Устинкиным Гуров.
– Я вижу. Аж мурашки по коже, – чуть ли не шепотом произнес Устинкин. – Вот у вас работа, прямо как у факира. Из ничего вдруг раз – и решение задачи!
– Помолчите, – резко перебил его Лев, забыв, что перед ним не подчиненный и даже уже не подозреваемый. – С мысли сбиваете!
Устинкин не обиделся. Закрыл рот и сидел молча, точно в театре перед началом второго акта. А Гуров лихорадочно размышлял. Итак, джип Устинкина стоял бок о бок с машиной Верелыгина. Долго стоял. А на улице жара, окна открыты, даже если кондиционер в машине есть, все равно приток свежего воздуха необходим. За такое время Верелыгин мог приметы наизусть выучить. Невольно, на автомате. Потом, когда прижали, вспомнил этот джип и решил выиграть для себя время. Лучший способ – заставить полицию гоняться за призраками, что он и сделал.
– И еще эти руки… – Лев даже не заметил, что заговорил вслух. – А ведь бабка Клава не просто намекала, она буквально носом меня в эти руки тыкала. И сосед вовремя попался. Перекись – это важно. Ох ты, холера тебя забери!
– Эй, полковник, вы как, в норме? – забеспокоился Устинкин и громко хлопнул ладонью по гладкой поверхности полированного стола. Ладонь издала хлюпающий звук, Лев вздрогнул и уставился на Устинкина, не понимая, что произошло.
– Вы бы с напарником ездили, что ли, – жалостливо посмотрел тот на него.
– Я в норме, – заверил он. – Уже в норме.
– Полагаю, я вне подозрений? – уточнил Устинкин.
Гуров кивнул в ответ. Устинкин теперь был ему не интересен, надо было спешить, чтобы подозреваемый не успел сбежать. Он действительно пожалел, что не дождался напарника, вдвоем было бы проще. «Ничего, справлюсь. Не впервой, – сам себе дал установку Лев. – По дороге позвоню, Стас успеет».
Глава 10
В центре комнаты валялась диванная подушка – старинная вещица, из тех, что, вопреки соображениям рационализма, сохраняют и в зажиточных домах, и в семьях победнее.
Для кого-то это древний потертый ковер, который висел над кроватью прадеда, деда, отца, теперь принадлежит тебе. Он уже не висит над неизменным диваном, а запрятан в темный чулан, но расстаться с ним никак – в нем воспоминания о долгих вечерах со сказками, ванильными булочками и клубничным джемом.
Для кого-то это стеклянный шар – умилительный рождественский сувенир с малюсеньким домиком внутри. Стоит потрясти, и произойдет чудо: снег крупными хлопьями или мелкой крупой посыплет на крышу сказочного домика. Стекло изрядно поцарапано (немудрено, сколько пар детских ручонок хватали его из года в год, желая увидеть, как происходит чудо), домик сквозь паутину трещин едва просматривается, а избавиться от него рука не поднимается. Слишком дороги эти детские воспоминания.
У него вот подушка. Простая «думка», но из гобелена ручной работы, с пастухом, барашками и кривыми березами. От времени гобелен кое-где полопался, наполнитель вылез наружу, краски поблекли, а вещица так и не потеряла привлекательности в глазах хозяев. От комплекта из шести штук сохранилась только эта, с пастухом, но как раз она и была дороже золота. Память о брате.
Когда-то давно, когда дом был полон чад и домочадцев разных возрастов и полов, этой подушке доставалось особо. Футболить несчастного пастуха от угла до угла – самое невинное из занятий. Знали, что от старших влетит, а все равно удержаться не могли, уж больно комично выглядели барашки, летящие над диваном. Еще комичнее выглядел брат. Как он радовался, как звонко хохотал, отправляя детской ножонкой «барашков в космический полет». И он, здоровый двадцатилетний лоб, не мог удержаться, шел на поводу у пятилетнего сорванца, наравне с ним пиная семейную реликвию.
Еще совсем недавно реликвия вызывала щемящее чувство ностальгии и какой-то тихой тоски. Теперь же к этому чувству примешивались страх, боль и омерзение. Не просто так подушка валялась на полу так долго, что слой пыли вокруг нее достиг толщины качественного персидского ковра. Надо бы убрать, да рука не поднимается. Сколько раз за последний год он пытался это сделать? Десять, тридцать? И каждый раз отступал. Подойдет, постоит над «думкой», махнет рукой и в подвал, усмирять тоску по брату.
Брат, братишка, неугомонный малек, скорее сын, ведь растил его с малых лет. Разница в возрасте сгладилась, как только брат «двадцатник» разменял. И началась дружба. Крепкая, настоящая, мужская. А потом приключилась эта стерва. Что бы только ни отдал, только бы никогда не встречать эту тварь! Безжалостная, расчетливая, прогнившая до самого нутра. Брата в один миг окрутила, да так, что тот вздохнуть без нее не мог. Есть не мог, пить не мог, спать не мог. Больно смотреть…
Но ей и этого оказалось мало, брата к рукам прибрала, окольцевала и за него взялась. А он-то, старый дурак, как мог поддаться на ее лживые речи? Да ясно все, метод, которым действуют коварные женщины, всегда один. Вспоминать мерзко, да только воспоминания эти жгут каленым железом, разъедают внутренности, а из памяти не идут. Осознание неизбежного пришло слишком поздно.
Пока стерва перед ним хвостом крутила, мозг словно замороженный был. И ведь понимал, что нет чувств никаких и быть не может, а встреч тайных ждал. Тварь эта ночь с братом прокуролесит, а утром к нему, еще теплая от ночных объятий. Ему бы отказать, но не мог. Пряный запах в нос ударит, и все, «снесло кукушку». На все плевать: на брата, на общественное мнение, даже на то, что его семя в ней с семенем брата мешается. Пусть! Важно только то, что она рядом, что в глаза смотрит и слова говорит такие, каких вовек не слыхивал, и штуки вытворяет – не в каждом фильме для взрослых такое увидишь, не то что
