Мои размышления прервал глухой стук по ту сторону двери, словно кто-то потерял равновесие и всем телом врезался в косяк. София поспешно отдернула руку, оттолкнула свое кресло и вскочила на ноги, сердито оглянувшись на дверь. Но едва она сделала шаг, как ноги ее подкосились и она, тихо вскрикнув, вцепилась в спинку кресла, чтобы не упасть. Я тоже вскочил и поспешил подхватить девушку; она, держась за мое плечо, замерла на миг, повисла на мне, тяжело дыша.
— Вам нехорошо? — забеспокоился я. Идиотский вопрос — лицо ее было серым, как зола.
— Я… я не знаю, что со мной. Извините, — пробормотала она. — Чересчур поспешно вскочила, наверное, в этом все дело. Вдруг внезапная слабость. Или вино ударило в голову. Черт бы побрал Адама, старый хлопотун остался-таки подслушивать у замочной скважины.
— Мы разговаривали очень тихо, он не мог ничего услышать, — попытался я ободрить ее, хотя у меня самого по спине пополз ледяной ручеек.
— Он слышал достаточно, чтобы донести отцу, — сквозь стиснутые зубы возразила она.
Казалось, мы стоим так, не двигаясь, вечность. Левой рукой София вцепилась в мой камзол, я осторожно подхватил ее под правую руку. Ее волосы касались моей щеки, от них вкусно пахло ромашкой. Грохот собственного сердца оглушал меня, я с трудом переводил дыхание. Наконец София приподняла голову и со вздохом произнесла:
— Простите, Бруно. Помогите мне сесть. — Голос ее ослаб, она все еще была очень бледна.
Я помог ей сделать шаг и опуститься в кресло. В коридоре кто-то с силой хлопнул дверью, послышался разговор двух мужских голосов.
София вскинула голову.
— Отец вернулся. Надо выйти ему навстречу и рассказать про вас, пока Адам не сообщил ему о своих подозрениях. — Она еще раз глубоко вздохнула и с усилием поднялась на ноги, остановилась, придерживаясь рукой за спинку кресла.
— Вам все еще нехорошо? — Я протянул руку, чтобы ее поддержать, но девушка прошла мимо, словно не заметив меня, и остановилась у двери.
— Я скоро оправлюсь. Доброй ночи, Бруно, спасибо, что выслушали мои глупости. Надеюсь, мы еще поговорим. — Она улыбнулась и выскользнула в коридор, прикрыв за собой дверь.
Я взял в руки схему Коперниковой Вселенной и снова принялся ее изучать. Что таинственный символ Солнца был Софии знаком, в этом у меня сомнений не оставалось. Поразмыслив, я сложил листок бумаги и убрал его: разумнее будет не спрашивать ни о чем ректора, а завоевать доверие девушки, и тогда она поделится со мной тем, что знает.
В коридоре вновь зашумели голоса, на этот раз голоса ректора и его дочери. Оба раздраженно спорили. Из его слов я разобрал только «неприлично» и «папист», а из слов Софьи «нелепо» и «гостеприимство». Потом София вдруг яростно завопила:
— Ты ругаешь меня за то, что я взяла на себя роль хозяйки! Но тебя самого вечно нет дома, а настоящая хозяйка не желает вылезать из спальни! Кто, кроме меня, позаботится о доме и о гостях?!
— Ступай в свою комнату, дочка, и поразмысли о своем положении и своем долге, пока я не отправил тебя к тетке в Кент. Пожалуй, мне стоит вновь пригласить гувернантку, чтобы она не давала тебе бездельничать и научила, как следует себя вести приличной девице! — Кипя от раздражения, ректор распахнул дверь кабинета и обратил ко мне багровую от гнева — и, подозреваю, от славного винца из подвалов колледжа Церкви Христовой — физиономию. Впрочем, увидев меня, он сразу сделался прежним ректором. Отвесил вежливый поклон, глядя мне в лицо, правда избегая встречаться глазами.
— Доктор Бруно! Вы застали меня врасплох, в такой час… — Самодовольное выражение мгновенно исчезло с его лица, глазки забегали, и я почувствовал некоторое удовлетворение: одно дело издеваться над оппонентом в присутствии пяти сотен человек, в чьей поддержке ты уверен, и совсем другое — встретиться с ним с глазу на глаз. Ректор держался настороженно и, похоже, боялся, как бы я не возобновил наш спор. — Позвольте вас заверить, этот вечер…
— Доктор Андерхилл! — прервал я его излияния. — Мне требуется ваш совет по другому поводу: это связано с гибелью Роджера Мерсера.
Ректор побледнел, взгляд его забегал. Он поднес руку ко лбу и вытер пот рукавом.
— Да, за ужином в колледже Церкви Христовой только об этом и говорили, но, полагаю, нам удалось замять дурные слухи и клевету. — Он призадумался. — По-видимому, завтрашняя служба в часовне будет поминальной. Да, так и сделаем, ведь похороны придется отложить до окончания следствия, а это, как я выяснил, займет несколько дней, ибо сейчас коронер в отъезде. Надеюсь, доктор Бруно, вы сможете задержаться в Оксфорде и дать показания?
Вместо ответа я протянул ему листок с вырезанной из книги цитатой.
— Вам это знакомо?
Доктор Андерхилл низко наклонился, вчитываясь в мелкий шрифт, затем поднял голову и уставился на меня с недоумением и страхом.
— Пшеница Христова, — прошептал он. — Игнатий. Что это такое?
— Значит, это цитата из Фокса?
Он все так же замедленно кивнул.
— Мученичество святого Игнатия — епископа Игнатия Антиохийского, как мы теперь говорим, — пострадавшего при императоре Траяне. Фокс приводит его последние слова перед тем, как его бросили на съедение хищникам. — Он вернул мне листок; рука его дрожала, но лицо, как мне показалось, стало злобным.
— Этот листок подсунули мне под дверь, пока я был на диспуте. Видимо, кто-то хочет привлечь внимание к характеру смерти доктора Мерсера.
— Изуродовав книгу? У кого на нее рука поднялась? Боюсь, я вас не очень понимаю, доктор Бруно.
— Это уж как всегда, — проворчал я, но вовремя вспомнил, что следует соблюдать вежливость. — Сегодня утром Роджера Мерсера заперли в саду с изголодавшимся псом, чему мы с вами оба свидетели. Вполне вероятно, кто-то заманил доктора Мерсера в сад под предлогом важной встречи и натравил на него пса. Возможно, этим он хотел кощунственно спародировать сцену мученичества. И вот теперь этот кто-то оставляет мне послание, чтобы не оставалось никаких сомнений: ему известно, почему Роджер Мерсер умер именно такой смертью, а может быть, известен и сам постановщик.
Андерхилл отчаянно замахал руками, призывая понизить голос и тревожно оглядываясь на дверь кабинета. Он явно был напуган до смерти. Но, надо отдать ему должное, сумел-таки собраться, придать лицу спокойно-достойное выражение и даже засмеяться, правда, хриплым, нервным смешком.
— Господи, ну и фантазия у вас, итальянцев! — покачал он головой. — Боюсь, что в смятении и страхе от разыгравшейся перед нами трагедии мы поспешили с выводами. Да, мы сами себя запугали. Непозволительно, чтобы эмоции брали верх над рассудком, чтобы естественные для нормального человека потрясение и скорбь превратили несчастный случай в невероятный вымысел. Что же до этой бумажки, то похоже, кто-то шутит над вами, дразнит ваше и без того воспаленное воображение, чтобы потом посмеяться над вами. Советую вам не поддаваться.
