понял: вот и пробил его последний час.
Вечером того дня, когда вернулся Сталин (его поезд был копией поезда Троцкого), председатель кинокомитета был вызван в Кремль и занял место за маленьким столиком неподалеку от большой дубовой двери; перед ним лежала стопка желтоватой плотной бумаги, стояла бутылка боржоми, стакан и три разноцветных карандаша.
Молотов, Каганович, Берия, Маленков и Хрущев заняли свои места за длинным дубовым столом; Сталин, как обычно, медленно расхаживал по кабинету, зажав в руке трубку.
Объявив заседание открытым, Маленков вопрошающе глянул на Сталина.
Тот, продолжая расхаживать по кабинету, молчал, словно бы собираясь с мыслями; остановился, наконец, под портретом Маркса, примял желтоватым пальцем табак в трубке и тихо, чуть не по слогам, спросил:
– Товарищ Большаков, нас интересует только один вопрос: каким образом на экранах страны появился новый художественный фильм «Жуковский»? Конкретно: кто из руководства смотрел эту работу, когда, какие высказал замечания? Еще конкретнее: кто дал санкцию на выпуск этой картины в свет?
Большаков медленно поднялся; лицо враз отекло, побелело.
– Да вы сидите, товарищ Большаков, сидите, – Сталин чуть махнул рукой. – Сидите…
Большаков тем не менее продолжал стоять, чувствуя в себе мерзкое желание вытянуться по швам:
– Товарищ Сталин… Мы тут посоветовались, – моляще глядя то на Молотова, то на Берия, начал он, ожидая их поддержки; те, однако, сосредоточенно писали что-то на листках бумаги. – Мы тут посоветовались и решили…
Сталин словно бы споткнулся; обернувшись к Большакову, изумленно спросил:
– Вы тут посоветовались? – пожав плечами недоуменно, повторил: – Значит, вы советовались… Хм… А посоветовавшись, решили…
Он постоял мгновение на месте, потом чуть ли не крадучись пошел к двери, глухо повторяя слова Большакова, словно бы обсматривая их и примеряя к чему-то своему, заранее выношенному.
– Они посоветовались и решили, – говорил он все тише и тише, будто устав от этих слов. – Они тут все решили, посоветовавшись…
Открыв тяжелую дверь кабинета, он обернулся и, упершись взглядом в лоб Молотова, повторил в задумчивости:
– Итак, вы тут посоветовались… И решили…
С этим он и вышел.
Настала мучительная тишина, было слышно, как скрипел грифель в руках Берия, по-прежнему что-то писавшего на толстой желтоватой бумаге.
Внезапно дверь отворилась, Сталин заглянул в кабинет и вдруг улыбнулся своей чарующей, обезоруживающей улыбкой:
– И – правильно решили…
Когда дверь закрылась, Маленков, откашлявшись, заключил:
– Товарищи, вопрос о положении дел в советском кинематографе можно считать рассмотренным…
13
В начале пятидесятых Сталин, Ворошилов и Косыгин отплыли из Крыма в Сухуми на крейсере «Молотов».
Секретарь Сухумского обкома Мгеладзе, получив сообщение об этом, немедленно позвонил своему шефу Чарквиани – в Тбилиси; после этого распорядился накрыть праздничный стол на даче в честь генералиссимуса и отправился в порт.
(В это как раз время в Грузии были арестованы Рапава, Заделава и Барамия – выдвиженцы Центра; началось «мегрельское» дело; про Чарквиани стали говорить, что он каким-то краем тоже мегрел.)
Прямо с аэродрома Чарквиани приехал на дачу; Сталин, Ворошилов и Косыгин были уже там; когда все расселись за большим столом, Чарквиани сказал:
– Я предлагаю поднять бокалы за самого выдающегося революционера всех времен и народов, соратника Ленина, гениального стратега нашего счастья, дорогого и любимого товарища Сталина!
Все зааплодировали; Сталин, неотрывно глядя на Чарквиани, поморщился; потом снисходительно усмехнулся в седые, прокуренные усы.
И тут неожиданно для всех поднялся Мгеладзе:
– Я возражаю…
Воцарилась зловещая тишина, оцепенение было общим, давящим; никто не смел глянуть друг на друга.
– Я возражаю, – повторил Мгеладзе еще тише. – По законам грузинского стола, первое слово произносит хозяин, а здесь, в этом доме, я – во всяком случае пока что – являюсь хозяином… Поэтому я не стану поднимать первый бокал за товарища Сталина… Он – грузин, он приехал к себе домой…
Сталин медленно отодвинул свой бокал; Мгеладзе заметил это, как и все присутствовавшие; побледнев до синевы, сухумский секретарь облизнул враз пересохшие губы и на какое-то мгновение замешкался…
…Чем дальше, тем больше Сталина настораживало все то, что было – хоть в какой-то мере – связано с его национальностью. Начиная с той поры, когда он закончил в Вене свою работу «Марксизм и национальный вопрос», к проблемам Закавказья Сталин серьезно не обращался, работал в основном в Петербурге, вращался среди русских рабочих, ни в Тифлис, ни в Баку более не ездил; в крае своей молодости он побывал лишь в начале двадцатых, в пору для него трагическую, когда Ленин требовал его отставки, а его позицию в «грузинском вопросе» клеймил как великодержавную, недостойную большевика.
Ему было непросто приезжать на родину потому еще, что слишком многие знали, как и с кем он начинал свой путь в революцию. У всех на памяти был Красин, координировавший в начале века всю революционную работу на Кавказе. Ладо Кецховели, Филипп Махарадзе, Мдивани, Курнатовский, Кавтарадзе, Енукидзе, Шаумян, Аллилуев, Каменев, Камо, Джапаридзе, Нариманов, Цхакая, Стуруа. О нем, Сталине, в ту пору не вспоминали в газетах, не называли «вождем»; упоминали, да и то не часто, в перечислении.
В Москве помнили процесс, возбужденный Мартовым в революционном трибунале против Сталина, когда он шельмовал его тем, что за участие в экспроприациях он, Сталин, «социал-демократ меньшевистской ориентации», был якобы исключен из партии. Слушание дела началось в марте восемнадцатого года; народный комиссар по делам национальностей выиграл процесс: «бесчестно обвинять человека, не имея на руках сколько-нибудь серьезных документов; революционер и клеветник – понятия несовместимые!»
В Тбилиси помнили публикацию, подготовленную в декабре двадцать пятого года газетой «Заря Востока»; там приводилась выдержка из отчета начальника тифлисской охранки о нем, Джугашвили: «Сначала был меньшевиком, потом стал большевиком…»
В Тбилиси, Баку и Батуми архивы таили протоколы его допросов в охранке; кое-кто настаивал на распубликовании этих документов; настаивал на этом не только Троцкий, но и Камо.
Лишь в двадцать третьем году, когда выдвиженец Сталина молодой Лаврентий Берия начал свое триумфальное продвижение вверх, началась неторопливая, но обстоятельная корректировка фактов. Все, что было неугодно новой линии, изымалось из печати, создавались легенды, выстраивалась новая концепция прошлого. Камо вычеркнули из истории, – боевик, экспроприатор, был близок к Сталину, – не нужно вспоминать об этом. Теоретик марксизма и стратег революции, начиная с начала века, каким должен стать Сталин, совершенно не обязан, более того, не должен быть связан с теми акциями, которые проводил Камо.
Затем Чичерина сменили Литвиновым – все-таки именно он, Максим Максимович, был первым, кто в начале века написал Ленину о молодых кавказских публицистах-революционерах, – значит, речь шла о Сталине, о ком же еще?! Именно с ним Сталин работал в Берлине в девятьсот седьмом, стараясь облегчить участь Камо и разменять
