Всё логично…
Ладно, пусть и не моими руками — но задание выполнено. Стало быть, мне надо из этого подвала выбираться — ибо делать мне здесь более нечего…
Так, ворота в подвал закрыты — и, по ходу, тем же самым ключом, что бичи забрали на его хладном теле. Логика действий сторожа и его подручных — понятна: если даже русский и не сдох от удара по затылку — то он все равно сдохнет в подвале, не найдя из него выхода. Потому как ключи мы у него забрали…
Теоретически — всё правильно. Ворота в подвал — из трехмиллиметровой стали, биться в них — глупо и бессмысленно. Не выломать. Других выходов нет. Потолок бетонный. Орать — а кто услышит? Вокруг — заброшенный парк; если даже случайный прохожий и обратит внимания на вопли, раздающиеся из полуразрушенного здания, когда-то принадлежащего проклятым оккупантам — то только прибавит шагу, да и вся недолга. Хоть изойдись здесь от криков… Ещё пять-шесть часов в этом вонючем зловонном подвале, битком набитом крысами и грудами гниющих овощей — и я ослабею и впаду в кому. Ещё сутки, много — двое — и всё, можно заказывать траурную процессию, с венками и оркестром. В принципе, сторож с бомжиками правильно решили не брать греха на душу — клиент и сам дуба даст, без излишнего насилия… Тем более — кровищи я тут напустил знатно, весь пол залит. Немудрено, что злодеи махнули рукой на бездыханное тело. Спастись этому телу в данной ситуации — весьма проблематично…
Но, как говорил один мой хороший знакомый, главный критерий теории — практика. А вот на практике все злодейские замыслы сторожа Балажа и его подручных разбиваются одним простым, но в данный момент наиболее действенным контраргументом. И контраргумент оный лежит у меня в заднем кармане штанов — представляя собой связку их трех ключей. Родных братьев тех, что забрали у меня злодеи прошедшей ночью…
Эх, Дмитрий Евгеньевич, ты даже не представляешь, как я сейчас тебе благодарен за этот второй комплект ключей — который ты положил в коробку, скорее всего, по рассеянности! Да и я молодец — ведь не хотел же брать их с собой, но в самый последний момент отчего-то все же сунул их в задний карман — и как же сейчас я сам горжусь своей предусмотрительностью! Которой вовсе и не было — но мы об этом говорить не будем…
Итак, который из трех? Вот этот, штырь с двумя лопастями и довольно сложным рисунком бородок… Балаж, скорее всего, дрыхнет где-то в своей каптёрке — но полагаться на волю случая я не буду. Слишком ставки велики… Поэтому сначала постараюсь рассмотреть, что происходит снаружи, а уж потом — ежели никакой опасности в зоне прямой видимости не будет — потихоньку открою ворота и попробую ужом проползти через парк. Благо, от развалин кухни до Хонвед утца — метров сто пятьдесят, от силы.
Так, узенькая щель в воротах — в наличии. Отлично! Что там за бортом? Тишина. Ни души вокруг — что радует. Где-то по Хонвед утца время от времени проезжают машины, в парке вокруг профилактория надрываются собирающиеся на юг птицы… Никого из моих давешних убивцев в зоне видимости нет. Стало быть, дорога свободна! Одна проблема — как мне добраться до отеля? Представляю, как я жутко воняю — ещё бы, проведя ночь на полу, пропитанному гнилью и отбросами. Давешние бомжи по сравнению со мной — просто принцы Уэльские…
Ну да это мелочи. Главное — что я жив, что задание — пусть и не моими руками — выполнено, и что через полчаса я окажусь в номере своей гостиницы, где есть душ, чистое бельё и компьютер с выходом в Интернет — который в данный момент является ценностью не просто основополагающей, но абсолютной. Я жив! И эту приятную новость следует донести до Москвы — пусть и они порадуются этому чертовски приятному обстоятельству… Как там было, у Симонова? «Ночью бьют орудья корпусные… Снова мимо. Значит, в добрый час. Значит, вы и в эту ночь в России — что вам стоит? — вспомнили о нас». Меня ждут дома, обо мне думают — моя жена, дети, мои товарищи по оружию — а значит, я обязан остаться в живых! Ведь писал же поэт: «Тех, кого в России вспоминают, пуля трижды бережет подряд»[40]… По ходу, сотрясение у меня — как минимум первой степени, раз на стихи потянуло… Ладно, оставим пока лирику. До гостиницы — почти полкилометра ходу, и надо ещё умудриться пройти эту тысячу шагов так, чтобы случайный патруль Рендоршега[41] не привлёк меня к ответственности за антиобщественный вид — или за ещё более антиобщественный запах…
Эпилог
«Мерседес» с будапештскими номерами, грузно осев, остановился у ворот кладбища Дёндёштарьяна. Из машины вышли двое мужчин; старший из пассажиров, в длинном старомодном сером плаще и с букетом красных гвоздик, прямиком направился к нескольким свежим захоронениям на краю кладбища, второй, тот, что помоложе — бросив водителю «Керем варьон ранк фель орат!»[42] — двинулся вслед своему товарищу, не спеша, впрочем, его догонять. А увидев, что его коллега остановился у одной из могил — тоже остановился, огляделся, и, обнаружив у одной из могил небольшую скамеечку — присел на неё.
Пожилой мужчина молча постоял у песчаного холмика, на котором лежал одинокий букет белых астр, вздохнул, положил рядом с астрами свои гвоздики, и, глядя на надпись, сделанную на деревянной дощечке — произнес негромко:
— Ну, здравствуй, Лаци… — Помолчав, добавил: — Ты уж прости, что не успел с тобой повидаться при жизни. Хотел в прошлом году тебя навестить — закрутился, замотался… Дурацкие хлопоты, ненужная суета… Прости меня, дружище… — И тяжело вздохнул. Одинокая слеза пробежала у него по правой щеке.
Сидящий в полутора десятках шагов коллега пожилого мужчины, достав из кармана оживший телефон, вполголоса бросил:
— Слушаю! — Внимательно выслушав своего собеседника, он также тихо добавил: — Давай. Мы уже здесь. — После этого, встав со скамейки, направился к своему старшему спутнику.
— Товарищ генерал, позволите?
Пожилой молча кивнул.
— Максим Владимирович, Одиссей на подъезде. Будет минут через десять.
Калюжный усмехнулся — одними губами; в глазах у него по-прежнему была горькая печаль.
— Ну, вот видишь — я же говорил, что он объявиться… — Затем, проведя ладонью по лицу, добавил, стараясь придать своему голосу бодрости: — Он что — прямиком из больницы?
Левченко кивнул.
— Прямо оттуда. В Фюреде ему сегодня утром
