Когда она обхватила член, Гонзаго взвыл, и они, словно по сигналу, набросились друг на друга с яростью, доселе не отмечавшейся в истории похоти. Гонзаго втолкнул ее грудь себе в рот и восхитительно закрутил по ней языком. Констанца одним рывком распахнула ему брюки, отчего пуговицы брызнули в листву, и дрожащими пальцами ухватилась за нежный плод своих мечтаний. Задохнувшись, Гонзаго оседлал ее и стал мять ей грудь, а она одной рукой держала до боли разбухавший член, а другой гладила мошонку. Потом донна Констанца грубо сбросила Гонзаго и навалилась на него всем телом. Трепещущими губами она неистово целовала его в шею и губы, влажным языком ныряя ему в рот. Потом стала тереться промежностью о его бедро, и Гонзаго, как истый джентльмен, приподнял колено, чтобы ей было удобнее. Вращая бедрами, донна Констанца пронзительно взвизгивала. Гонзаго сунул руку ей в шорты и обхватил вульву, исходившую таким соком, что посрамила бы любой манго. Констанца скакала на его руке с такой быстротой, что поток ее вскриков нарастал крещендо и превратился в один протяжный вопль, она дрожала и тряслась, как в припадке. Растрепанная, с безумным взором, она вскочила на ноги и ухватилась за штаны Гонзаго. Вцепившись в ремень, она рванула брюки с такой силой, что метр проволокла Гонзаго по земле, затем победно отшвырнула штаны и, приплясывая сначала на одной ноге, потом на другой, скинула шорты. Не снимая расстегнутой рубашки, она оседлала Гонзаго, издала радостный вопль и, примерившись, насадилась до самого корня. Гонзаго и Констанца взорвались одновременно, они кричали, рычали, толкались и терлись друг о друга, и наконец Констанца рухнула Гонзаго на грудь. Она протяжно, восторженно застонала и соскользнула вбок, болезненно пригнув член.
Гонзаго застыдился.
– Я не думал, что так быстро кончу… Не мог сдержаться… У меня так давно никого не было…
– Неважно… неважно… неважно… – Констанца хватала ртом воздух, пытаясь договорить. – Я уже три раза кончила…
Они уснули в тени дерева. Голова донны Констанцы покоилась у Гонзаго на животе, а рука бережно сжимала тот орган, который она так долго жаждала.
Первой проснулась донна Констанца. Она открыла глаза и увидела, что на нее смотрит розовый одноглазый господинчик. Еще сонная, она принялась с ним играть. Тихонько погладила, и он слегка шевельнулся. Обвела его пальчиком, подставила под мошонку ладошку, и он шевельнулся сильнее. Увлеченная новым экспериментом, она пощекотала волосы в промежности. Член выпрямился и стал удлиняться. Констанца переложила яички в правую руку, а левой погладила член сверху вниз. Коснулась самого кончика, член в ответ дернулся, словно от тока, и она потрогала там еще разок-другой. Член совсем отвердел, блестящая головка оказалась у Констанцы перед носом. Убедившись, что Гонзаго спит, Констанца не удержалась от соблазна попробовать то, о чем только шепталась с девчонками в школе. Она осторожно и быстро лизнула самый кончик. Совсем не страшно. «У него мой вкус», – подумала Констанца. Она высунула язык и обвела вокруг головки, будто смакуя леденец, и почувствовала, какая нежная здесь кожа. Провела языком по всей длине ствола с одной стороны, с другой и посередине. Еще раз удостоверившись, что Гонзаго спит, Констанца умостилась у него между ног и полизала яички, щекоча их языком в самом низу. Она скосила глаза: член заметно пульсировал в такт сердцу. Вопреки ожиданиям и предрассудкам, Констанца поняла, что все это ей очень нравится. Лаская член одной рукой, она склонилась над ним и взяла в рот. Проверив, как глубоко его можно захватить, не подавившись, она задвигала головой вверх-вниз, нежно вертя языком.
Пробудившись, Гонзаго обнаружил, что неправдоподобный сон, в котором ему делали изысканный минет, оказался явью; донну Констанцу так поглотило ее занятие и так радовало, что ей уже было все равно, спит он или проснулся. Они еще дважды и весьма продолжительно любили друг друга, а затем с трудом привели в порядок порванную одежду, чтобы не вызывать подозрений, когда вернутся в лагерь с фруктами.
Гонзаго и Констанца предавались любви всевозможными способами, где угодно и при малейшей возможности. Иногда, шмыгнув за скалу и сорвав с себя одежду, они любили друг друга с бешеной скоростью, а порой медленно и томно отдавались ласкам в лучах вечернего солнца. Искусанные муравьями задницы стали привычным делом; по ночам Гонзаго украдкой проскальзывал в хижину Констанцы. Приходилось сдерживаться, чтобы не разбудить генерала, который из-за депрессии спал, по счастью, как убитый, но это лишь прибавляло пылу их любви.
Их пожирала лихорадочная страсть, они похудели, осунулись, глаза дико горели. Как-то раз, когда они сладострастно пожирали друг друга ненасытными органами, донна Констанца, уже освоившая цветистые выражения, задыхаясь, проговорила:
– Гонзито, хочу остаться здесь навсегда, и вот так трахаться с тобой до опупения!
– Тогда… вступай… в наш… отряд… – хватая ртом воздух, выговорил Гонзаго между толчками.
Ремедиос приняла прошение донны Констанцы, и та стала единственным членом отряда, не имевшим ни малейшего представления, за что сражается. Да кому какое дело, если человек нашел свое место в жизни?
22, в которой полковник Родриго Фигерас забывает два главных принципа ведения войны, чем ставит под угрозу свою карьеру
Хекторо и Педро ждали ночи. Хекторо поглядывал на пыльные буруны, сумасбродно гонявшие по проселку; он был в прекрасном настроении, поскольку доктор сказал, что кровь чиста. Не надо извещать трех жен о болезни и целых три месяца воздерживаться от женщин. Хекторо поскреб конкистадоре кую бороду и пониже натянул соломенное сомбреро. Теперь времени не хватало, и выпивку он подсократил; благодарная печень слегка осветлила желтизну лица.
Педро опытным взглядом профессионального охотника спокойно наблюдал за солдатами. Прежде ему не доводилось охотиться на людей – разве только выслеживал для гринго скотокрадов. Но сейчас дело обстояло иначе: солдаты никуда не шли, а собрались в лагере. Педро усмехнулся при мысли, что офицеры, вероятно, не хотят уходить, чтобы остаться поближе к Фелисидад. Он видел, как по ночам она крадется из одной палатки в другую, и слышал ее вороватое хихиканье и шушуканье.
Педро с Хекторо дали солдатам массу поводов возжелать отступления. В реку выше лагеря жители сбросили дохлого бычка, и там же усердно испражнялись. Многие солдаты мучились жестокими приступами колик и поноса, почти всех поголовно рвало. Впихивать солдатам отравленные продукты не получилось, потому что провиант военные привезли с собой, но Мисаэль всучил им водку из древесного спирта, и два солдата уже ослепли.
Захватчиков изводили уже две недели. В первую ночь Хекторо с Педро выкопали из могилы солдата, погибшего во время предыдущего нашествия военных, и одели труп в форму, снятую перед похоронами с кого-то из убитых. Они соорудили крест, прибили к нему гниющее тело и водрузили прямо посреди лагеря; склизкий мертвец источал такую вонь и гниль, что его не трогали даже стервятники. Уходя, Педро и Хекторо стащили несколько винтовок. Они потом весь день усмехались, вспоминая сцену пробуждения лагеря: остолбеневшие солдаты, зажимая носы, в ужасе взирали на мертвеца, затем поспорили, как от него избавиться. Двух новобранцев офицер под дулом пистолета заставил унести труп.
