Книга Мистер Уайлдер и я - Джонатан Коу

БИЛЛИ (ГОЛОС ЗА КАДРОМ)

И даже тогда я на самом деле смотрел не на него. Понимаете? Я смотрел на тела. На те, что лежали за ним. Вокруг него. И думал я только об одном…

Это она? Могла она оказаться среди них?

ЗАТЕМНЕНИЕ.

* * *

Билли умолк. Никто не произнес ни слова. В конце концов он заметил, что рядом с ним стоит официант в ожидании.

— Еще бренди, сэр? — спросил официант.

Билли взглянул на свой бокал — почти пустой. Покрутил бокал в руке и выпил остатки залпом.

— Конечно, — сказал он. — Наливайте доверху. — И оглядел сидящих за столом: — Кто-нибудь присоединится ко мне?

Присоединившихся набралось немало, включая Ици и мистера Пачино. Пока его друг рассказывал, Ици курил одну сигарету за другой, погружаясь в марево табачного дыма. В тишине, наступившей, когда Билли досказал до конца, — тишине, длившейся минуты две или три, — был слышен плеск напитков в бокалах, глотки, и эти звуки казались невероятно громкими. Было уже поздно, большой зал ресторана за перегородкой опустел. Задумчивое молчание, воцарившееся в нашем помещении для особых случаев, некому и нечем было нарушить. Молодой немец, чьи возражения подтолкнули Билли к воспоминаниям, пялился на то место, где прежде стояла его тарелка, из боязни встретиться с кем-нибудь взглядом. Голову он поднял, когда Билли снова заговорил и стало очевидно, что обращается он именно к молодому немцу.

— Так что… да, — произнес Билли со стальной холодностью в голосе, каковой я за ним прежде не замечала. — Да, я знаком с этими теориями, что сейчас в ходу, — впрочем, возникли они не в недавнюю пору, но сразу по окончании войны. О том, что цифры чудовищно преувеличены. О том, что эти настырные евреи по своему обыкновению опять выдумывают всякую ложь ради собственной выгоды. О том, что Холокоста никогда на самом деле и не было. — Он снова глотнул бренди. — В связи с чем я не могу не задать вам вопрос. Очень простой вопрос, проще некуда. А именно: если Холокоста не было, то где моя мать?

Билли смотрел в упор на человека, к которому был обращен вопрос, уголки его губ слегка приподнялись в грозной усмешке. Ответа не последовало, но усмешка упорно не сходила с лица Билли.

Выждав секунд десять, он повторил: «Где моя мать?» Молодой человек попытался выдержать взгляд Билли, но не сумел. Битву вели определенно не на равных. На миг их глаза встретились, но затем немец вновь уставился на скатерть. И опять комната погрузилась в тишину. Мистер Пачино покашлял в салфетку, но никто не заговорил.

— Вы свободны, — сказал Билли молодому человеку.

Немец встал, со скрипом отодвинув стул, и вышел, не проронив ни слова. Билли смотрел ему вслед, затем снял очки, смахнул что-то с глаз и снова водрузил очки на нос.

— Я рад, что моей жены здесь нет, — сказал он. — Она весьма чувствительна к этой теме и сочла бы мой рассказ неподходящим для застолья. Вот, джентльмены, — Билли посмотрел направо на Ици и доктора Рожа, потом налево, где сидел мистер Холден, — вот почему никогда нельзя брать с собой жен на ужин с такими, как вы.

— В кои-то веки, Билли, мы можем с вами согласиться, — ответил доктор Рожа и осушил свой бокал с водой.

* * *

Еще раз я включила ту киносъемку на пресс-конференции и послушала музыку, которую я для нее написала. А когда клип закончился, я опять осталась один на один с зависшим на экране лицом Билли — лицом человека, переживающего глубокое, сугубо личное и неизбывное разочарование. То, что он мог дать, более никому особо не требовалось.

Затем я нашла озвученный кинорепортаж с той пресс-конференции и включила его на обычной скорости. Но поскольку я видела эту съемку много раз, я прокрутила ее вперед до того момента, который мне хотелось пересмотреть.

Журналистка, молодая рыжеватая немка, встает, чтобы задать вопрос. Довольно банальный вопрос, на который можно дать несметное число банальных ответов.

Журналистка спрашивает по-немецки:

— Мистер Уайлдер, между двумя войнами вы прожили немало лет в Берлине. Как вы чувствуете себя сейчас, вернувшись в Германию для съемок вашего нового фильма?

После минутной паузы Билли отвечает без улыбки — точнее, с совершенно непроницаемым видом, и остается только теряться в догадках, шутит он или говорит всерьез:

— Знаете ли, в Америке было трудно найти денег на этот фильм. И я очень обрадовался, когда мои немецкие друзья и коллеги заинтересовались этим проектом. В итоге я оказался в абсолютно беспроигрышной ситуации.

— Что вы имеете в виду? — допытывается журналистка.

— А то, — поясняет Билли. — что эта картина не подведет меня в любом случае. Ее громкий успех станет моим отмщением Голливуду. А провал — моей местью за Освенцим.

Тишину в зале трудно описать. Она накатывает внезапно, подминая под себя всех и вся. Длится тишина секунд восемь или девять — до тех пор, пока кто-то из журналистов не начинает нервно смеяться, — но кажется, что много, много дольше. Она звучит, эта тишина, а ее гармония и текстура куда сложнее и насыщеннее, чем в любой музыке, какую я когда-либо слышала.

Как бы мне хотелось записать эту тишину. Она бы отменила за ненадобностью всю музыку в мире, и в первую очередь мою собственную.

Вскоре я выключила компьютер и спустилась вниз узнать, не вернулась ли Фран.