— Да, вы уже слышали.
Странно. Будь на ее месте любая другая, я бы тут же подумал: давай, парень, пользуйся удобным случаем! Эта книга должна быть честной. Чуть раньше, когда я писал о Геральдине, то не пытался приукрасить себя. Теперь же я не хочу показать себя хуже, чем я был. Относительно Верены у меня даже ни на секунду не появилось мысли об удобном случае. Я сказал, ни на секунду? Скажу точнее: такой мысли просто не было.
— От кого вы беременны?
— Я не знаю.
— От этого итальянца?
— От него или от своего мужа.
— Но вчера вы сказали…
— Я солгала. Жене приходиться спать с мужем, если у нее есть любовник, не так ли? На случай, если что-то случится.
— Вы совершенно правы. Вчера из вежливости я сделал вид, что поверил вам. Вы ведь и Энрико, конечно, сказали, что у вас с мужем целый год ничего нет.
— Да, конечно.
— Все женщины так говорят своим любовникам.
— Вам какая-нибудь женщина тоже это говорила?
— Да.
— И что?
— Я не поверил. Но не сказал ей об этом. Нельзя нарушать справедливость. Ведь и мужчины говорят своим любовницам то же самое, если они у них есть.
Несколько мгновений молчания. Потом я спрашиваю:
— Вы хотите оставить ребенка?
— Боже праведный! В моей ситуации?
— Энрико знает об этом?
— Энрико женат. Об этом никто не знает. Я только вам рассказала. И теперь спрашиваю себя — почему?
— Потому что мы друг друга так хорошо понимаем. В один прекрасный день…
— Что в один прекрасный день?
— В один прекрасный день вы полюбите меня.
— Ах, прекратите!
— Вы полюбите меня той любовью, которой вам так недостает. Я точно это знаю. Бывают такие моменты, когда я точно знаю, что будет дальше. У вас есть врач?
— Мне нельзя рожать детей. — Она опускает голову. — После рождения Эвелин врачи сказали, что следующие роды будут опасны для жизни. Так что мне придется лечь в больницу. Это одна из причин.
— Причин чего?
— Что у меня такой неудачный брак и что я… что я такая вот.
— Я вас не понимаю.
— Вы знаете, что Эвелин — внебрачный ребенок.
— Да.
— Вы знаете, что мой муж ее не любит.
— Да.
— Но он всегда страшно хотел иметь собственного ребенка, понимаете? Сына, которому он мог бы передать свой банк. Когда я его встретила тогда… в своем нищенском положении… то умолчала о том, что мне нельзя рожать. Потом я сказала ему. Это было подло с моей стороны, правда?
— Вы были в беде!
— Нет, я все-таки должна была ему сказать. При всех обстоятельствах. Видите ли, а так… так мы день ото дня становились все более чужими друг другу. Он никогда не упрекал меня. Я имею в виду — никогда не делал прямых упреков.
— Да, но косвенные.
— Пожалуй. Он… он любит меня по-своему, он привязан ко мне, но он не может простить мне, что я никогда не смогу исполнить его заветное желание. Он смотрит на меня иными глазами. Уже не как на… не как…
— Не как на настоящую женщину.
— Да, именно.
— И поэтому вы начали вести такую жизнь.
— Отчего вы так думаете?
— Чтобы доказать самой себе, что вы все-таки женщина.
Она долго смотрит на меня.
— Вы необычный юноша, Оливер.
— Так вы поэтому стали так делать. Верно?
Она не отвечает.
Хотел бы я знать, есть ли счастливые люди на этом дерьмовом свете.
Вдруг мне бросается в глаза, что у нее сегодня не накрашены губы. Я говорю ей об этом.
Она отвечает:
— Потому что я задумала поцеловать вас.
— Но у вас потрясающая помада, которая не пачкается. Вы были ей накрашены, когда целовались с Энрико.
— Поэтому-то я и не стала ей пользоваться.
— Вот увидите, у нас с вами будет любовь.
— Никогда, ни за что на свете. Это невозможно.
— Помада, — говорю я, — это доказывает помада. Не торопитесь. У нас есть время. Масса времени.
Она только смотрит на меня большими глазами. Потом я спрашиваю:
— Когда вы скажете об этом мужу?
— Сегодня вечером.
Я спрашиваю:
— В какую больницу вы ложитесь?
Она говорит мне в какую. Это одна из клиник в западной части Франкфурта.
— В какой день вам это сделают?
— Если я завтра лягу, то послезавтра.
— Тогда в четверг я приеду навестить вас.
— Это исключено! Это абсолютно невозможно! Я запрещаю вам и думать об этом!
— Вы ничего не можете мне запретить.
— А если вы меня тем самым подвергаете опасности?
— Никакой опасности. У вас, конечно, будет отдельная палата. В приемном отделении я назовусь чужим именем. А приеду я до обеда.
— Почему до обеда?
— Потому что в это время ваш муж занят на бирже, не так ли?
— Да, это так, но…
— Итак, Верена, в четверг.
— Это безумие, Оливер. Безумие все, что мы делаем.
— Это сладкое безумие. А когда-нибудь это станет любовью.
— Когда? Когда мне будет сорок? А Эвелин — двенадцать?
— Даже если вам будет шестьдесят, — говорю я. — Мне пора в школу, уже полчетвертого. Кто из нас пойдет первый?
— Я. Вы выждите пару минут, ладно?
— Хорошо.
Она направляется к лестнице, потом еще раз поворачивается ко мне и говорит:
— Если вы приедете в четверг, то назовитесь моим братом. Его зовут Отто Вильфрид. Запомните?
— Отто Вильфрид.
— Он живет во Франкфурте. — Она вдруг улыбается. — А сегодня вечером выходите на балкон.
— Зачем?
— У меня для вас сюрприз.
— Какой сюрприз?
— Сами увидите, — говорит она. — Увидите сегодня вечером, в одиннадцать.
— О'кей, — говорю я, — Отто Вильфрид и сегодня вечером, в одиннадцать.
Я прислоняюсь к старой гнилой балке, подпирающей крышу, и смотрю ей вслед — как она спускается по винтовой лестнице, медленно, осторожно, хоть на ней и туфли без каблука. На повороте лестницы она еще раз оборачивается.
— И все же это безумие, — говорит она и исчезает.
