горку-ракету и медленно накручивает локон на палец. — Лично я делаю последний напиток. Все, что человек захочет. Он выпивает, и его жизнь заканчивается. Вернее, жизнь его тела. Один замечательный старик, Михал Михалыч, знаешь, что у меня попросил? Стакан талого льда с Северного полюса. Был так счастлив, когда сделал первый глоток. А еще девочка из хосписа, Таня, ей очень хотелось розовой воды с сахаром, как в сказке про Алладина. Я помню каждый напиток, который приготовила. И каждого человека. И… мне расхотелось об этом говорить, — резко заканчивает девушка-стихия. Она встает и идет к горке. Поднимается по лесенке, садится, подобрав подол, и съезжает вниз.
— Надо же, а я думала, попа застрянет. — Поправляя платье, Инна возвращается к скамейке.
Я подумываю, не прокатиться ли тоже, но тут по воздуху проносятся серебристые искры, и на лавку обрушивается сатир.
— Крис там. В больнице, — сообщает он. — Подслушал, что говорят медсестры. В общем, состояние стабильно тяжелое. Надеюсь, слово «стабильно» хоть как-то тебя утешит.
Утешит? Вот уж вряд ли!
Скрестив руки на груди, я цежу:
— Жду извинений за клевету на мою мачеху.
— Жди до морковкина заговенья, — отвечает рогатый.
— Что?
— Мне так нянюшка в детстве говорила. Это значит «никогда», — поясняет сатир. — Я не отступлюсь от своей версии.
— Тебе рога на мозг надавили?
— Часто бывает, что преступники сами наносят себе травмы, чтобы отвести подозрение, но не рассчитывают сил. Может, твоя мачеха прыгнула в пролет, думая, что сломает только руку или ногу.
— Хватит! — Я бью сатира в плечо. Он айкает, демонстративно закатывает глаза и умолкает.
Бывало, я сама думала о Крис плохо. Подозревала ее, даже не знаю в чем. А сейчас готова с кулаками наброситься на любого, кто скажет о ней дурное слово. Что ж, беда — эффективное средство от глупости.
— Ты как вообще? — мягко спрашивает Инна. — Готова вернуться в бар?
Я прислушиваюсь к себе и неожиданно понимаю, что мне нужно вовсе не в «Депрессо», а к больнице. Ума не приложу, откуда берется это убеждение, но оно нарастает, нарастает, и я уже не могу сидеть на месте. Встаю и говорю:
— Нам надо обратно. К воротам.
— Зачем? — удивляется Инна.
Я лишь пожимаю плечами. Объяснить невозможно. Чувство такое, будто меня зовет кто-то. Или что-то. Свиток? Похожие ощущения я испытываю всякий раз, когда прикасаюсь к нему.
— Ты чего задумала, малыш? — У сатира встревоженный голос. — Если решила навалять папаше, предоставь это мне. Правда, скорее всего, он уже далеко. Когда я пролетал мимо ворот, его там не было.
— Нет, отец ни при чем. — Я перешагиваю низкую оградку, прокинутую вокруг детской площадки. — Это просто предчувствие.
— Ни к чему в жизни я не отношусь так серьезно, как к предчувствиям, — замечает Инна и, вытащив из крохотной сумочки телефон, тщетно пытается его включить. — Эх, ухайдакала мою мобилу. А так бы хоть музычку послушали, пока идем.
— Я могу спеть, — вызывается сатир. — У меня славный баритон.
— Кто тебе это сказал? Нянюшка? — Инна хихикает.
— А вот и нет. — Рогатый отводит глаза.
Мы возвращаемся к воротам. Ни людей, ни свитка. На всякий случай я осматриваю решетку, вспомнив, что первое задание поджидало меня между прутьями забора. Но здесь пусто, если не считать веток сирени, тянущихся с больничного двора. Цветки чахлые и почти не пахнут.
Предчувствие продолжает бурлить в груди. Я жду, жду, но ничего не происходит. Удушливо тянется время. Почему-то в последние дни я все чаще оказываюсь в ситуациях, когда невозможно узнать, который час. Мои спутники ведут себя с пониманием: не вздыхают, не ворчат и не подгоняют. Наоборот, расслабленно перешучиваются и, кажется, флиртуют. Я не подаю вида, но это меня раздражает.
Ожидание обрастает разочарованием, как корабль моллюсками. Я решаю, что предчувствие обмануло меня, и хочу дать отбой, но тут слышу рев мотора. На пустой дороге появляется мотоцикл, а на нем — знакомая фигура с кошачьими ушами. Бубновый король.
— Господи Исусе, только этой суки нам не хватало, — говорит Инна.
Аза останавливается рядом с нами. На красном боку мотоцикла я вижу надпись черными буквами в серебристой обводке: Harley-Davidson. Мне всегда казалось, что «харлеи» — громоздкие байки для брутальных мужиков, но мотоцикл Азы выглядит изящным и легким. Женственным.
Бубновый король ставит «харлей» на подножку и отстегивает сетку, под которой прячется второй шлем. Черный, обычный, без ушей. Протянув его мне, второй рукой Аза призывно хлопает по заднему сиденью — небольшой кожаной возвышенности, ехать на которой, скорее всего, жутко неудобно.
— У тебя мой свиток? — прямо спрашиваю я.
На самом деле вопрос лишен смысла. Я знаю, что он у нее. Чувствую.
Аза кивает.
Инна уговаривает не ехать, сатир пыхтит над ухом, но я уже все решила. Свиток зовет меня, и я должна откликнуться. Шагаю к бубновому королю, беру шлем и протискиваю в него голову. Аза сама застегивает ремешок у меня под подбородком, а потом опускается на одно колено и завязывает шнурок на кеде, заимствованном у Бруевича. Меня охватывает оторопь: заботливый жест совсем не вяжется с образом бубнового короля.
А вот то, что она делает дальше, вяжется.
Выхватив из-за спины предмет, похожий на сгнившее яблоко, Аза швыряет его в сатира и Инну. Девушка-стихия ловко прыгает в сторону, а рогатый не успевает. Темный шар, бахнув, разлетается под копытами. Я вскрикиваю. Хочу кинуться к сатиру, но бубновый король мертвой хваткой вцепляется в меня и тащит к мотоциклу. Я упираюсь, пытаюсь вырваться — тщетно. Кеды шкрябают об асфальт. Из кармана выпадает мобильник Крис, и Аза, то ли в пылу борьбы, то ли специально, вдавливает в него тяжелый ботинок.
Тут я замечаю, что с рогатым, в общем-то, все в порядке. Просто теперь он осыпан солью и множеством крошечных берегинь, похожих на жуков. Копыта словно приросли к асфальту, все тело застыло, и только губы шевелятся — с них летит ругань.
Получается, я могу ехать? Свиток зовет и тянет к себе, как магнит железную стружку. Я сдаюсь и позволяю Азе затащить меня на мотоцикл. Обхватываю ее талию, прижимаюсь грудью к спине, и «харлей» срывается с места. На секунду меня захлестывает странное, приятное ощущение: будто с плеч валятся все проблемы. Падают на дорогу и остаются лежать там, треснутые и ненужные, а я мчу от них прочь. Но секунда проходит, а вместе с ней и мнимое чувство освобождения.
Обернувшись, я вижу, что сатир смотрит мне вслед, а Инна заботливо суетится вокруг него, отряхивая от соли и берегинь. Внезапно я чувствую щемящую грусть, хотя в этот момент не вспоминаю ни о Крис, ни об
