3 марта опубликована была программа, выработанная в ночном совещании. (Надо сказать, что термин «Временное правительство» в первые дни 3—5 марта не употреблялся и в официальной переписке, и Временное правительство именуется почти всегда «советом министров». Официальное постановление об именовании революционной власти «Временным правительством» было сделано 10 марта.)
Едва ли состав этого «совета министров» намечался так упрощенно, как изобразил с обычной чрезмерной картинностью Шульгин, приписавший себе инициативу. Надо было «во что бы то ни стало образовать правительство, – утверждает мемуарист. – Я повторно и настойчиво просил Милюкова, чтобы он поэтому занялся списком министров». И Милюков к вечеру первого марта «занялся». «Так на кончике стола, в этом диком водовороте полусумасшедших людей, родился этот список из головы Милюкова, причем голову эту пришлось сжимать обеими руками, чтобы она хоть что-нибудь могла сообразить. Историк в будущем… вероятно, изобразит это совершенно не так… Я же рассказываю, как было». Эмигрант-мемуарист в состоянии рецидива монархических чаяний издевается над этим списком, «общественным доверием облеченных». Но дело было не в том «мифе», который пытается опровергнуть Шульгин, а в том, что метод создания революционной власти совершенно не подходил к моменту. В этом тогда не отдавали себе отчета. Взяли старый ходячий список проектированного думского «министерства доверия» и подбавили к нему новых людей, которых, казалось, выдвигала создавшаяся конъюнктура – прежде всего руководителей подготовлявшегося дворцового переворота, у которых естественно предполагались организационные связи с военными кругами. Эта конъюнктура выдвинула и левые кандидатуры. В какой момент? По утверждению Суханова, в ночном заседании делегатом Совета при перечислении личного состава министров имя Керенского не было упомянуто, и только после окончания предварительных переговоров, т.е. около 4 ч. утра, Суханов узнал, что Керенскому предлагают портфель министра юстиции. Это была уступка левому сектору – намечались две персональные кандидатуры социалистов из среды членов Думы, входивших в состав Временного Комитета. Не было вовсе принято решение предоставить в правительстве два места членам Совета Р.Д., как это утверждает Керенский; не было и решения предоставить два портфеля (юстиции и труда) членам социалистических партий, как говорится в историческом труде Милюкова; не было это и попыткой создания «коалиционного кабинета», как безоговорочно ответила редакция «Русских Ведомостей» на упоминавшийся запрос «Daily Chronicle». Это были две личные кандидатуры, причем кандидатура Чхеидзе, почти не принимавшего участия в делах Комитета, тут же отпала за его решительным отказом, и оставалась кандидатура Керенского.
Судя по воспоминаниям Шульгина, имя Керенского и раньше называлось в кругах прогрессивного блока, при обсуждении некоторых комбинаций «министерства доверия» или «гадания на кофейной гуще», по мнению мемуариста. Ссылаясь на свою беседу с Шингаревым в январе 17 года, Шульгин объясняет и мотивы, побуждавшие тогда выдвигать кандидатуру представителя трудовой группы. Оба собеседника признавали, что настроение страны перешагнуло уже через голову «прогрессивного блока» и что в силу этого необходимо искать поддержки расширением блока «влево»: «надо вырвать у революции ее главарей», гораздо выгоднее иметь Керенского «с собой, чем против себя». И именно Шульгин, по его словам, предложил «Керенского на пост министра юстиции – на пост, который сейчас (т.е. до революции) не имеет никакого значения»115. В дни революции выгода иметь Керенского в своей среде должна была выясниться еще отчетливее деятелям прогрессивного блока в силу приобретенной лидером трудовиком совершенно исключительной популярности. «Душою движения был Керенский, – вспоминает Зензинов, – это необходимо признать, не боясь впасть в преувеличение». «Он вырастал с каждой минутой», – подтверждает и Шульгин, давая свое объяснение причинам, выдвинувшим лидера думских трудовиков в дни переворота на первое место: «На революционной трясине привыкший к этому делу танцевал один Керенский» – «талантливый актер», но его «одного слушают». «Магнетический» дар Керенского отмечает Бьюкенен: это единственный министр, который производит впечатление. Его слова вызывают «энтузиазм». Он «самый популярный человек», его образ «всенародно опоэтизирован», все делегаты с фронта требуют свидания именно с ним, появление его на эстраде вызывает «бури восторга» (Станкевич, Вл. Львов и др.). «Обаяние Керенского поднимает престиж Временного правительства в глазах революционной демократии», – утверждают авторы «Хроники».
Роль, сыгранную Керенским в февральском перевороте, довольно образно охарактеризовал еще в первые мартовские дни в Московском Комитете общественных организаций видный представитель партии к. д. Кишкин. «Я только что вернулся из Петрограда, – сказал назначенный правительственным комиссаром Кишкин, – и могу засвидетельствовать, что если бы не Керенский, то не было бы того, что мы имеем. Золотыми буквами будет написано его имя на скрижалях Истории». При организации власти органически нельзя было устранить того, кто воплощал в себе как бы весь пафос первых революционных дней и чье имя производило «магическое впечатление» на толпу. Керенский сделался «романтическим героем революции» – ее «любовью». Сам Керенский рассказывает во французском тексте воспоминаний, что ему позже стало известно, что некоторые члены наметившегося правительства соглашались вступить в его состав только при условии включения и Керенского.
Керенский колебался. Его вхождение в правительство означало конфликт с Исп. Ком. и возможный уход из Совета. Все друзья, рассказывает он, убеждали его покончить с Советом и войти в кабинет. То же, в сущности, рекомендовали и члены Совета, с которыми в «частном порядке» вел переговоры Керенский в утренние часы второго марта. Они, по словам Шляпникова, даже «уговаривали» Керенского вступить в правительство за свою личную ответственность. Шляпников присутствовал при беседе Керенского со Стекловым, который доказывал, что Керенский, не связанный партийным решением, может в правительство вступить. «Советский Макиавелли» – Суханов, заставший аналогичную беседу Керенского с Соколовым, не так был определенен и дал двугранный ответ, когда его мнение спросил Керенский. Свой ответ в записках он формулирует так: «Ни в Исп. Ком., ни в Совете эти вопросы еще не ставились (это, как мы видели, неверно), и говорить об этом было преждевременно. Но мое личное отношение к этому делу я высказал Керенскому. Я сказал, что я являюсь решительным противником как принятия власти советской демократией, так и образования коалиционного правительства. Я не считаю возможным и официальное представительство социалистической демократии в цензовом министерстве. Заложник Совета в буржуазно-империалистическом кабинете связал бы руки демократии. Вступление Керенского в кабинет Милюкова в качестве представителя революционной демократии совершенно невозможно… Но… индивидуальное вступление Керенского… в революционный кабинет я считал бы объективно небесполезным… Это придало бы всякому кабинету большую устойчивость перед лицом стихийно ползущих влево масс»… «Керенского не мог удовлетворить такой ответ, – замечает резонирующий мемуарист. – Ему явно хотелось быть министром. Но ему нужно было быть посланником демократии и официально представлять ее в первом правительстве революции». Как видно из воспоминаний самого Керенского, позиция индивидуального
