Фредерику Скиннеру со товарищи), который «познанию не подлежит», Иван Петрович «машину мышления» вскрыл и закономерности её работы детально разобрал.
Конечно, обладай тогда Павлов современными технологиями исследования мозга — возможностью нейровизуализации, нейробиологических и нейрогенетических исследований, современными средствами воздействия на мозг и нервную ткань, — его работы не содержали бы каких-то досадных неточностей, о которых мы теперь знаем.
Но смог бы он, отягощённый этими знаниями, будь они у него, подняться над всей этой бесконечной эмпирией, чтобы увидеть общую картину? Это тоже, надо сказать, вопрос…
Современные научные конференции по нейронаукам измеряются уже не часами выступлений и даже не днями отдельных научных секций, а километрами (я не преувеличиваю!) стендовых докладов — вы входите в этот лабиринт, и тысячи учёных рассказывают вам о том, что и при каких обстоятельствах обнаружили.
Когда же Иван Петрович начинал изучать работу мозга, самой науки о мозге ещё толком и не существовало.
Были «взгляды», «подходы», некоторые выявленные к тому моменту «закономерности» и, конечно, фундаментальный научный базис, заложенный Иваном Михайловичем Сеченовым.
Но именно базис, не более того. Можно сказать, что работы Сеченова были, так сказать, первым подходом к снаряду.
Даже терминология, которая использовалась для обозначения психических процессов, представляла собой гремучую смесь из слов обыденного языка и парарелигиозных, метафизических, околофилософских понятий.
С другой стороны океана — в США — великий Уильям Джеймс тогда же начал копать эту гору, детально и вдумчиво разбирая смысл понятий, которыми исследователи пытались схватить вечно ускользавшую от них «психею».
Но подлинно научной психологию, как это ни покажется странным, сделал именно Иван Петрович Павлов.
Странным моё утверждение может показаться тем, кто знает, как Павлов относился к психологам, не стесняясь называя их дураками.
Впрочем, тогдашние психологи в подавляющем большинстве и в самом деле не отличались научным подходом и, соответственно, здравостью. Они описывали, но не изучали психические функции, используя классическую формулу «что вижу, то пою».
И конечно, эти описания, лишённые строгого научного основания, оказывались достаточно сумбурными, а порой даже жалкими. Ведь, чтобы ясно мыслить, вам нужна действительная опора в реальности.
Согласитесь, достаточно глупо пытаться создать карты местности (фактической реальности), даже не попытавшись провести хоть какие-то осмысленные измерения.
И Павлов начал именно с измерений, причём настолько детальных и занудных, что страшно сказать…
Именно из этих измерений — по сути, количества капелек слюны, выделившейся в фистулу, хирургически установленную на слюнную железу собаки, — и родилось «учение о высшей нервной деятельности».
Но давайте ближе к делу — в чём непреходящее значение этого учения в свете нашего разговора про «верхнее» и «нижнее» зеркала мозга?
Разумеется, это та его часть, где Иван Петрович Павлов формулирует свою теорию «первой и второй сигнальной системы»[20].
Как это обычно бывает у Павлова, идея этой концепции лежит вроде бы на поверхности, но вовсе не так проста, как может показаться на первый взгляд.
Действительно, мы с вами существуем в мире «сигналов». Можно даже сказать, что мир постоянно нам «сигналит» — то есть что-то о себе сообщает.
Мы и реагируем на эти «сигналы» именно потому, что они для нас что-то значат. Считывая сигналы окружающего нас мира, мы строим его модель, позволяющую нам в нём ориентироваться.
Однако, указывает нам Павлов, эти сигналы могут быть совершенно разной природы: одно дело, когда вы слышите звук, и другое — когда вы слышите слово.
Произнесённое слово — это тоже звук, но для собаки, например, оно так звуком и останется (хотя, возможно, и сигнализирующим ей о чём-то), а вот мы воспринимаем этот сигнал именно как слово.
ПЁС ПО ИМЕНИ ЗЕВС
Вчера я разучивал с моим греческим щенком породы кане-корсо по имени Зевс команду «сидеть!». Формировал у него, как сказал бы Иван Петрович, соответствующий условный рефлекс.
На самом деле у Зевса уже есть этот навык, но мой греческий помощник, который следит за ним в моё отсутствие, использует другой «сигнал» для того, чтобы вызывать это же действие.
Можно ли сказать, что Зевс у меня двуязычный пёс-полиглот?
Нет, конечно. Потому что он не воспринимает наших «слов», он воспринимает соответствующие звуки (точно так же, как и имени у него, по сути, < два, потому что я зову его Зевсом, а мой помощник не способен произнести букву 3 так, как это делаю я, у него получается что-то невообразимо жужжащее).
Звук произносимой команды является для Зевса условным сигналом, это не «слово, которое он понимает». Нет, это как звонок или включение лампочки в знаменитых экспериментах Ивана Петровича.
То есть в мозге Зевса сформирована «условная», или, как ещё говорил Павлов, «временная связь»: я издаю звук с определёнными характеристиками (у моего помощника — звук с другими характеристиками), а Зевс должен сесть, чтобы получить лакомство.
Но он не думает: «Я должен сесть, потому что меня хозяин об этом попросил, а с ним лучше не спорить».
Нет, он подчиняется безальтернативной нервной связи — звук команды порождает его действие.
Потом я тысячу раз буду говорить ему «сидеть!», не давая за это ничего взамен. Но Зевс не будет «думать», что я его «обманул», он будет просто счастливо садиться — подкормка просто выпадет из нервной связи характерного звука (команды) и его привычного действия.
Слово в восприятии существа без «второй сигнальной системы» — это нечто принципиально другое, нежели слово в нашем с вами восприятии.
Собственно, в этом и заключается фундаментальная разница между первой и второй сигнальными системами, радикально отличающая нас от всех остальных видов животных.
Так что, хоть Иван Петрович и ругал психологов, он всегда подчёркивал принципиальную разницу между деятельностью нервной системы человека и нервной системы других животных.
Слово для нас — это ведь тоже условный рефлекс, физиология этой нейронной сети точно такая же. Но вот сигнальная функция у него совершенно другая.
При этом и мы — люди — понимаем смысл определённых звуков (когда это слова), и другие животные тоже могут понять смысл такого сигнала.
Но для нас это смысл осмысленный — второсигнальный, языковой, а для них — лишь сигнал первой сигнальной системы.
Специфика этой «осмысленности» была в своё время хорошо показана в экспериментах по исследованию семантических полей слов последователем Ивана Петровича — Александром Романовичем Лурией.
На первом этапе эксперимента у испытуемых с помощью сосудодвигательной методики с электрокожным подкреплением вырабатывалась условная оборонительная вазоконстрикторная реакция сосудов пальцев и в области виска на определённые слова53.
Проще говоря, испытуемому называли слово — например, «кошка» или, в другом случае, «скрипка», — а затем следовал разряд электрического тока.
Удар током
