не поддаваться соблазну хихикать и валять дурака на сцене, он должен вырабатывать в себе умение разжигать апатичную публику и никогда не забывать, что в зале находится много зрителей, которые впервые видят его на сцене и впервые судят о нем.
Длительное исполнение пьесы очень выгодно и в денежном отношении. Как только «Верная нимфа» завоевала прочное признание, я убедил родителей отпустить меня из дому. Как раз в это время Френк Воспер собирался выехать из небольшой квартиры в Севен Дайел, где прожил довольно долго. Я побывал в ней, пришел в восторг и условился, что Френк передаст мне свое жилье на оставшийся срок аренды. Квартирка была очень современная и оригинальная, и я прожил в ней восемь лет.
Счастливое это было время! Я играл в спектакле, с успехом шедшем в театре Вест-Энда, имел возможность снимать собственную квартиру и удивительно хорошо проводил свободное время. Удручали меня лишь моя непопулярность в «Нью тиэтр» и изнурительно длинная эмоциональная роль Додда: я начинал пьесу, шесть раз переодевался и, за исключением этих переодеваний, не покидал сцены.
Иногда я встречался с моим братом Вэлом. Тогда он еще не добился того успеха, каким пользуется сейчас. После войны ему не везло: он был школьным учителем и репетитором, переменил ряд мест, но нигде не прижился. Затем он поступил на сцену и даже дублировал меня в «Вишневом саде» в «Роялти», после чего временно работал у Фейгена в оксфордском «Плейхаусе»; теперь он выступал (в роли полисмена!) и дублировал одного из актеров в «Звонаре», первой получившей известность пьесе Эдгара Уоллеса, которая шла в «Уиндеме», как раз через двор от «Нью», где мы играли «Верную нимфу».
В «Звонаре» играла также и играла очень хорошо писательница Наоми Джейкоб. Года два спустя она покинула ецену, так как состояние здоровья вынуждало ее жить за границей. Вэл и я иногда бывали на вечеринках, происходивших в ее квартире неподалеку от Бейкер-стрит и неизменно оживленных, так как Наоми знала массу артистов как драмы так и мюзик-холла. «Микки» Джейкоб была, кроме того, близким другом Лесли Фейбера и его жены.
* * *
Фейбер играл в «Звонаре» врача-шотландца, и играл его великолепно. Я давно уже был одним из его наиболее пылких поклонников: мы вместе с ним выступали в «Школе кокоток» и он очень благожелательно отнесся ко мне; но и до этого я считал исполнение им роли Генри — пьяного, никчемного мужа в пьесе Сент-Джон Эрвина «Джейн Клегг», в которой он играл с Сибиллой Торндайк и Клер Грит, — одним из самых великолепных образцов характерной игры, какие мне приходилось видеть. Даже сегодня я не убежден, что мне доведется увидеть лучшее исполнение. Итак, я был на седьмом небе от счастья, когда после изнурительного утреннего представления «Верной нимфы» Лесли Фейбер зашел ко мне в уборную и сказал несколько исключительно лестных слов о моей игре, затем выскользнул из комнаты, а во время вечерного спектакля прислал мне со своим костюмером длинное письмо.
Неделю или две спустя Фейбер пригласил меня поужинать в «Гаррик-клубе». Там я любовался прекрасными портретами артистов работы Зоффани и Хогарта и наслушался удивительных воспоминаний старых актеров об Ирвинге. Одна история произвела на меня особенно сильное впечатление, хотя она, быть может, и недостоверна. В ней рассказывалось, как однажды поздно вечером «Старик» апатично сидел в кресле у камина в «Гаррик-клубе», сжимая в руке выручку, полученную после спектакля «Петр Великий», и горько бормоча вполголоса: «Генри Ирвинг, Эллен Терри. Театр «Лицеум» — и всего двадцать пять фунтов».
Вера Лесли Фейбера в мои возможности помогла мне пережить очень трудный период моей карьеры, и я был глубоко польщен тем, что он удостоил меня своей дружбы. Вскоре он проявил ее гораздо более ощутительным образом, нежели посещение моего спектакля или приглашение поужинать. Меня вызвали в контору Гилберта Миллера, где Томми Воон, знаменитый импресарио Миллера, объявил, что мне предлагают роль цесаревича Александра в пьесе Альфреда Неймана «Патриот», которая ставится в Америке. Лесли Фейбер, Мэдж Титередж и Лин Хардинг уже выехали на репетиции в Нью-Йорк. Актер, приглашенный на роль молодого цесаревича, оказался неподходящим, и тогда Лесли назвал мое имя. В случае согласия я должен был отплыть не позднее, чем через двое суток, выучить мою короткую роль на пароходе и поспеть в Нью-Йорк как раз к генеральным репетициям. Я запросил хорошее жалованье, получил деньги за полтора месяца вперед, уложил чемоданы и отплыл на небольшом немецком пароходе «Берлин», на борту которого вместе со мной было всего три пассажира, говорящих по-английски. Я собирался устроить у себя на квартире пышную встречу Нового года, но состоялась она уже без меня. Гости дали мне на пароход телеграмму с пожеланиями удачи, и я надеялся, что меня не одолеют ни морская болезнь, ни тоска по дому. Я не люблю сниматься с якоря и вечно ожидаю всевозможных бед и несчастий, если мне приходится отправляться в незнакомое место, в особенности одному. Поэтому было даже лучше, что в данном случае мне пришлось все решать немедленно.
В Нью-Йорке меня встретил высокий цветной джентльмен по имени Джон из конторы Гилберта Миллера и отвез прямо в театр, где уже шла первая генеральная репетиция.
Декорации и костюмы для спектакля, сделанные по эскизам Нормана Бел-Гедиса, были поистине потрясающими! Декорации были смонтированы на трех фурках, поставленных на ролики. Одна из фурок помещалась сзади на арьерсцене, две — по бокам, в карманах сцены. На каждой из фурок полностью устанавливались декорации целой картины, а затем рабочие по ходу действия вкатывали их на сцену или утаскивали обратно за веревки, привязанные к углам фурок. Шум их движения заглушался громкой барабанной дробью в оркестре, и перемена занимала всего несколько секунд. В наше время такой прием — обычное явление, но в те дни это казалось чудом.
Когда я приехал в театр, там царило настоящее столпотворение. Миллер, сняв пиджак, носился взад и вперед в сопровождении нескольких секретарей и стенографисток. Бел-Гедис, тоже окруженный целой свитой ассистентов и выглядевший так, словно ему предстояло играть Льюиса Додда, жестикулировал и орал в рупор. Сцена была заставлена декорациями, усыпана стружками, и по ней, уже в костюме, взад и вперед носился Фейген, сердито взывая к своему костюмеру.
Не зная, как объявить о своей скромной
