Россия не имеет ни прошлого, ни будущего…
Письмо сочинялось долго. За это время Чаадаев предпочел, видимо опасаясь экзальтации дамы, прервать с ней знакомство (как и со многими до нее). Так что, когда он закончил бессмертный свой ответ, отсылать его было некому.
Впрочем, отсылать его он и не предполагал, ибо с самого начала это было не письмо, но сочинение – типичное сочинение для распространения в списках, для узкого круга тогдашних властителей дум, которые смогут его оценить. Оно было написано в традициях французских философских салонов, в традициях писем Бюсси де Рабутена и мадам Севиньи.
Письмо – всего лишь удобная литературная форма. Впоследствии он снова ею воспользовался: написал новые философические письма, обращенные к даме (всего их собралось восемь). Поразительно, но в следующих семи письмах он стал проповедовать взгляды… с первого взгляда совсем противоположные.
Он провозглашал: наше большое преимущество в том, что приняли мы христианство от Византии – первоначальное, суровое христианство. И то, что мы так долго «пребывали во младенчестве» и вышли на путь цивилизации несколько позже других народов, теперь уже казалось ему великой надеждой, ибо мы сможем принять все блага цивилизации, накопленные народами, но избежим ошибок их пути.
И вообще, «Россия должна дать миру какой-то важный урок»…
Можно было подумать, что, как истинный философ и абсолютный денди, он попросту вдруг переменил свои старые взгляды.
Но почему-то только первое – взрывчатое – письмо долго ходило по рукам. Оно было известно Пушкину – об этом позаботился сам автор. Когда поэт впервые прочел чаадаевское письмо, он отозвался о нем изречением из Екклесиаста: «Лучше слушать обличения от мудрого, нежели слушать песни глупых». «Как Вам кажется письмо Чаадаева?» – спрашивал он Погодина в 1831 году.
А следующие – благонамеренные – письма были Пушкину тогда неизвестны, хотя они уже существовали. Их почему-то Чаадаев своему другу не представил…
В 1836 году, то есть через несколько лет, после того как все эти весьма разные письма уже были написаны, Надеждин предложил Чаадаеву напечатать в журнале «Телескоп» то первое, известное в обществе крамольное письмо…
И «переменивший взгляды» Чаадаев… согласился. Впоследствии он будет объяснять, что все случившееся было для него «так неожиданно по быстроте происходившего», что, пока он раздумывал, «Философическое письмо» уже прошло цензуру (к его изумлению) и было уже – «не остановить»… Впрочем, объяснение это неправдоподобно, ибо «остановить» в России можно все и всегда (а вот напечатать что-то дельное – труд великий…).
Письмо это (или, как дружно будут называть его потом, «Отходную России») Надеждин напечатал. Так началась «Телескопская история», которая вот уже полтора столетия не дает покоя мыслящей России…
Его биограф Жихарев не без язвительности утверждал, что «с тех пор как завелась в России книжная и письменная деятельность», не было такого шума… «Около месяца среди целой Москвы не было дома, в котором бы не говорили про чаадаевскую статью и про «чаадаевскую историю».
«Ожидают грозы от вас», – сообщал Тургенев в Петербург князю Вяземскому.
«Общее негодование в публике», – справедливо доносили Бенкендорфу.
И какое!
«Чтение журнала… довело меня до отчаяния… народ препрославленный поруган им, унижен до невероятности… и сей изверг, неистощимый хулитель, родился в России… Даже среди ужасов Французской революции… подобного не видели… До чего мы дожили!» – писал Вигель митрополиту Серафиму.
«Москва от мала до велика, от глупца до умного на него опрокинулась», – все тот же Тургенев…
Языков заклеймил Чаадаева в одном из самых сильных своих стихотворений. И друг Языкова, герой 1812 года, наш гусарский бард обличал «аббатика», который бьет в гостинных «в маленький набатик», но Россия «насекомых болтовни внятием не тешит, да и место, где они, даже не почешет…» И сам Пушкин написал несколько блистательных и даже обличительных страниц в письме к «любимцу праздных лет» и вчерашнему «единственному другу». Правда, послание свое «наш Дант» (как называл его Чаадаев) не отправил, а на письме, которое оказалось «последним словом к другу», осталась фраза: «Ворон ворону глаз не выклюет».
Да что чувствительные поэты – московские студенты пошли к попечителю университета графу Строганову оружия требовать, чтобы вступиться за поруганную честь России.
Маркиз де Кюстин, путешествовавший тогда по России, поведал европейцам про сей «негодующий хор всего общества», указывавший, как «непросто будет наказать клеветника, ибо в самой Сибири не найдется такого рудника, который был бы достоин принять нечестивца, предавшего православного Бога и предков».
Таково было всеобщее негодование, и все ожидали самых строгих действий правительства. И вскоре они последовали…
Но прежде чем описывать всем известные действия власти, стоит задуматься и о неизвестном. Главный вопрос – зачем? Зачем наш герой напечатал первое письмо, которое уже сам как бы опроверг последующими? Зачем вызвал на себя общественное негодование?
«Все гонят! все клянут! Мучителей толпа…» – декламировал Чацкий в пророческой комедии.
Одиннадцать лет назад знакомцы Чаадаева вышли на Сенатскую площадь.
О жертвы мысли безрассудной!
Вы уповали, может быть,
Что хватит вашей крови скудной,
Чтоб вечный полюс растопить…
Едва, дымясь, она сверкнула
На вековой громаде льдов —
Зима холодная дохнула,
И не осталось и следов…
Но великий поэт неправ. Следы остались – страшные следы в самом сердце общества.
Как только раздался первый удар грома, «общество растеряло остатки чести и достоинства». Бывшие друзья, родственники, любовники теперь стали именоваться «государственными преступниками», и отцы с готовностью приводили своих детей к наказанию. Достойными, как вспоминал Герцен, остались только женщины – те немногие, которые поехали в Сибирь (а отговаривали их мужчины – их отцы и братья). В доносах, которые получал Бенкендорф, если и писалось о сожалениях, то, как правило, о сожалениях женщин…
Так что наше общество в подлости своей было едино. И Николай понял его удивительный закон: самыми трусливыми в минуту беспощадной расправы у нас становятся те, кто были самыми смелыми… когда опасности не было! Потому-то к участию в расследовании (точнее, преследовании) он привлек вчерашних главных либералов. Секретарем Следственной комиссии, к примеру, царь назначил Блудова – племянника Державина, либерала первостатейного, одного из основателей бессмертного «Арзамаса». А руководить Верховным судом отправил вернувшегося из ссылки отца реформ Сперанского, которого заговорщики видели чуть ли не будущим правителем республиканской России.
Чем кончилось? Блудов написал такое обвинительное заключение, а Сперанский составил такой список кандидатов на виселицу, что Николаю пришлось собственноручно вычеркивать… От желающих выступить в роли палача отбою не было! Беспощадными висельниками стали недавний «вольнодумец» Чернышев и, конечно же, Бенкендорф, еще вчера слывший либералом, «брат»
