один черпак свекольной баланды. Ослабевших от голода пленных палками и криками заставляли становиться в очередь, и затем к котлу надо было ползти на локтях и коленках. Это было придумано, чтобы «контролировать подход к котлам»[347]. Л. Волынский, прошедший несколько лагерей для военнопленных, вспоминал процедуру кормления: «Вместе с порцией баланды каждый получал удар палкой по голове (на выдаче дежурили трое, один зачерпывал и наливал, другой кричал «шнеллер!», третий бил палкой)»[348].
А. Никифорова вспоминает: «Мы получили суп из брюквы и стали хлебать прямо из мисок, ложек нам не дали…»[349] Бывшая узница О. Лисачук говорит: «И ни ложек, ничего. То выпьешь там баланду, а что руками съешь и все. Да хуже свиней»[350]. Примечательно, что ложки после освобождения лагерей были обнаружены на складах в исчерпывающем количестве[351]. То есть ложки не выдавались сознательно, чтобы заставить узников лакать еду или есть руками, – не случайно в Освенциме слово «есть» обозначалось словом «fressen», которое в литературном немецком употребляется исключительно по отношению к животным (применительно к людям употребляется глагол «essen»). Это была еще одна важная деталь механизма превращения человека в животное, включения в узнике самоощущения себя как бездушного примата.
Сближала животное и человека в лагере основная задача последнего – найти еду, которая становилась смыслом и целью жизни. Постоянный поиск еды является естественным именно для животного, но невозможен для человека. «Это были уже не люди, – писал комендант Освенцима Р. Хёсс. – Они стали животными, рыскающими в поисках корма»[352]. К. Живульская свидетельствует: «В ту минуту мы не задумывались над тем, что будет завтра. Мы сразу проглотили и хлеб, и суп. Я взглянула на подруг, на себя, и мне стало ясно, что за истекшие 24 часа нас успели превратить в животных. Неужели мы когда-то ели за столом, пользовались вилкой?»[353] Л. Собьераж вспоминает: «Куда бы я ни смотрел, я видел что-нибудь съедобное. Свинья не стала бы есть, а я жевал, пока не чувствовал песок на зубах»[354].
Голод, который испытывали узники лагерей, был не похож ни на какой другой голод, опыт которого у многих заключенных уже присутствовал. Не случайно базовые медицинские и социологические определения голода («голод есть ощущение потребности в еде», «голод – это отсутствие поступления питательных веществ в организм», «голод – это социальное бедствие, вызванное длительной нехваткой продовольствия» и т. д.) не способны объяснить природу голода в Концентрационном мире. В воспоминаниях выживших постоянно отмечается, что голод лагеря был особенный, не сравнимый ни с чем. Бывшая узница Л. Шкулева вспоминала: «Голод – это не тогда, когда хочется кушать. Голод – это когда постоянно нечего есть. Постоянно!.. За кусочек хлеба я могла отдать все»[355]. По свидетельству Людо ван Экхаута, «описать, что такое голод, так же трудно, как трудно передать, что такое вши. Голод – это не ощущение, это состояние. Это болезнь, от которой умирали. Голод ощущался не только в желудке, вы чувствовали его во всем теле. И в мозгу, так как голод лишал человека способности здраво мыслить… Голод ощущался в ногах, которые спотыкались на каждом шагу, в цвете кожи, которая стала серой и подолгу не заживала, если на ней появлялась царапина»[356].
Узница Равенсбрюка М. Морель вспоминала, что мечты о встрече с мужем и семьей сменились мечтами о буханках хлеба и ужасом от сознания того, что, когда она вернется домой, ей «не приготовят ничего поесть». «Было ужасно представить себе, как я возвращаюсь в свой дом, к моим дорогим, если у них в кухне будет пусто. Еще позже я уже не представляла себе даже людей, которых любила, а только хлеб. И мне было вообще безразлично, кто мне его дает»[357]. Даже во сне заключенные чаще всего видели обильно накрытые столы. Такой голод заставлял «видеть телом» окружающий мир, измученная плоть выбирала из всего, что было вокруг, лишь то, что могло ее напитать. «Голодный желудок искал глазами то, что можно было съесть», – вспоминал Ф. Черон[358]. В представлении узника мир начинал делиться на «съедобный» и «несъедобный» в несоразмерном соотношении этих частей. Бывший узник, философ Э. Левинас, точно охарактеризовал голод в лагере как «огромный спазм бытия»[359].
Попытка понять состояние человека, долгое время испытывающего сильный голод, была сделана в ходе «Миннесотского эксперимента» А. Киса в 1950 году. Условием эксперимента было длительное голодание нескольких добровольцев. Главным итогом продолжительного голода стали умственная апатия, выражавшаяся в почти полном утрате интереса ко всем темам, кроме еды, раздражительность и агрессивность, пониженная выносливость, самые обычные процессы: подъем по лестнице, переноска вещей и т. д. – нередко превращались в очень сложную задачу. Участники эксперимента постоянно страдали от холода даже в теплую погоду, их раздражало общество, они совершали абсурдные и необъяснимые даже для них самих поступки. Однако этот эксперимент дает лишь относительное представление о том, как голод влиял на состояние узников концентрационных лагерей, так как у участников эксперимента не было диареи и вообще проблем с желудком, они не подвергались воздействию холода, не трудились, имели одежду, и, самое главное, их психологическое состояние не было деформировано постоянным страхом и унижениями. Как говорил один из участников, «в конце концов, мы всегда знали, что когда-то это все закончится»[360].
Голод, который за пределами Концентрационного мира выглядит как социальное явление, как конфликт с окружающей средой, в лагере, наряду с насилием, приобретал форму инициации узника, становился неотъемлемой частью существования, необходимой составляющей взаимодействия узника с окружающим миром, вызывая совершенно иные побуждения и импульсы. За пределами лагерной ограды, согласно П. Сорокину, «как только наступает голод, массы начинают волноваться, социальный мир начинает трещать, разражаются волнения, иногда незначительные, иногда грандиозные, выливающиеся в великие революции»[361]. То есть голод в обычном мире становился стимулом для выхода «вовне», за пределы привычной среды личного и социального обитания. Напротив, в лагере голод уходил внутрь человека и сообщества узников, парализовал их волю, желания и способствовал коллапсу среды и ее обитателей. «Когда голод достигал крайней степени, все реакции организма, все желания сменялись глухой апатией», – вспоминал один из узников Майданека[362].
Таким образом, можно видеть, что в концентрационном лагере «процесс принятия пищи» (хотя этот термин семиотически максимально не соответствует тому, что происходило в лагере, так как после каждого из приведенных трех слов можно поставить вопросительный знак) превращался в акт принятия лагеря внутрь себя. Метафизические категории «насилие», «отвращение», «ужас» обретали плоть в той «пище», которая предлагалась в качестве питания, усваивались непосредственно через
