но он все еще полз по земле, поедая листья и ветки на своем пути; толстые стволы он лишь слегка облизывал, а затем двигался дальше. Отец танцевал у самого края огня – то делая шаг вперед, то отпрыгивая подальше от жара. К запаху дыма примешалась какая-то вонь, и я поняла, что он выбросил шкурки. Огонь рассыпáлся искрами и шипел, поглощая мех, у самых его ног. Я попыталась вытащить шкурки, но было слишком горячо.
– Пожалуйста, вернись! – крикнула я, зажимая рот рукой.
Отец в удивлении обернулся – он не ожидал меня здесь увидеть.
– Все в порядке, Пунцель, – сказал он, улыбаясь в мерцающем свете пламени. – Мы уйдем вместе. Я тебя никогда не брошу.
Он наклонился к ведру, достал из него что-то еще и бросил в огонь. Я молча наблюдала, как скручивается слово «Кампанелла», как ноты, линейки и пометки Уте вспыхивают и обращаются в пепел. Оставив ведро, отец зашагал назад к хютте. Я взяла ведро и снова пошла за ним. Отец скидывал с полок все, что попадалось под руку, наполняя второе ведро. Я тянула его за рукав, умоляла остановиться, но он только отмахивался. Все это время он говорил сам с собой, словно меня не было рядом. Смысл был примерно такой: «Момент настал, вот и ответ. Как я мог быть настолько слепым? Конечно, мы уйдем вместе».
Он подошел к пианино и начал выдирать клавиши. Я бросилась к нему и со всей силы ударила его кулаком в живот. В отце еще оставалась сила, так что он скорее от неожиданности согнулся пополам, хватая ртом воздух. Затем он рухнул на пол, прижал колени к груди и заплакал. В промежутках между его рыданиями я, казалось, слышала, как огонь, потрескивая, продвигается сквозь подлесок, и на секунду подумала, что отец прав: было бы легче просто покончить со всем. Я застыла в ожидании того, что произойдет дальше, и почувствовала, что по внутренней стороне бедра бежит струйка – кровь, о которой я совсем забыла, текла по ноге. В тот же момент я увидела через открытую дверь пелену дождя, он двигался через долину в сторону пожара. Я вышла наружу, чтобы встретить его.
Кровь, дождь и огонь прочно связались у меня в голове с теми изменениями, которые произошли в отце. Несколько дней он был подавлен, словно чувствовал себя виноватым, и я даже задалась вопросом, не он ли устроил этот пожар. Но я поняла, что отец и не думал отказываться от планов, связанных с нашим будущим, он их лишь уточнил. По-прежнему часто просыпаясь посреди ночи, он рисовал схемы на стенах, делал какие-то надписи. По утрам он пытался вовлечь меня в разговор, что-то невразумительно бормоча и вскакивая на стол, чтобы указать на какой-нибудь особо убедительный аргумент в пользу выживания.
– Оливер Ханнингтон не смог бы на это возразить, – говорил он.
– Оливер Ханнингтон мертв, все мертвы, кроме нас, – устало говорила я.
На следующий день после пожара я прошла сквозь обгоревший скалистый лес. Я нашла металлическую часть лопаты, но обуглившаяся ручка рассыпалась у меня в руках. Одна из тарелок застряла на дереве, а другая – в остове куста, эмаль на них полностью сгорела. Я потыкала палкой в покрывавшую землю золу – от нот не осталось ни кусочка. Лес источал тяжелый запах грязи и жалости к самому себе. Листья с деревьев опали, бóльшая часть зелени исчезла; земля превратилась в серую жижу. Огонь дошел до края поляны и спустился к реке, но дождь не позволил пожару подобраться к лесу на другой стороне, возле горы.
Я обнаружила лишь одно сгоревшее дерево. Оно стояло одинокое, черное и искореженное. Сидя на камне, я наблюдала, как к нему снова и снова прилетает ворона. Птица никак не могла успокоиться, хлопала крыльями и хрипло каркала. Должно быть, раньше у нее здесь было гнездо. Но я не сочувствовала вороне, я ей завидовала. Я бы все отдала – музыку, память о Лондоне, лес, – только бы стать птицей, улететь прочь отсюда и свить новое гнездо на новом дереве. Но я допускала и другое: если я могу так сильно хотеть стать этой вороной, то, вполне возможно, давным-давно кто-то другой – муха, кролик, пчела – смотрел на меня, Пегги Хиллкоут, и завидовал всему, что было у меня тогда, и тому, что появится у меня в будущем. И если бы желание этого существа было очень сильным, возможно, оно было бы готово отдать все, только бы стать мной.
19
Вскоре после пожара, когда я уже доросла до своего нынешнего роста, я заявила, что мне нужна собственная кровать. Я умоляла, я топала ногами, я поворачивалась к отцу спиной и отказывалась выполнять его просьбы, пока он не уступил. У моей кровати были короткие ножки из чурбанов и кривобокая рама, выпиленная из сосны. Мы поставили ее к задней стене изголовьем к печке, поэтому каждое утро, когда я просыпалась со вспотевшей головой и замерзшими ногами, первым делом я видела пианино. Каждую свободную минуту я скатывала на бедре стебли растений – мне нужна была веревка, достаточно толстая и крепкая, чтобы сплести из нее основание кровати. На эту сетку я положила сенник – охапки сухой травы, перехваченные той же веревкой, затем меховые шкурки и, наконец, то, что осталось от моего спального мешка. Я старалась скрыть свою радость от отца, который дулся и предрекал, что веревка растянется и к концу первой ночи моя попа свесится к самому полу. Мне было все равно.
– Спокойной ночи, смотри, чтобы волчок не укусил за бочок, – с горечью сказал он, когда мы оба улеглись.
Он жаловался, что ему холодно и слишком просторно, а я лежала и улыбалась в темный потолок. И когда по звуку его дыхания стало понятно, что он уснул, я засунула себе руку между ног.
В первое утро я не сразу смогла понять, где я: вместо шершавой древесины, которая бросалась мне в глаза каждый раз, когда я просыпалась, зажатая между стенкой и отцовской спиной, я увидела солнечные лучи, проникающие из-под двери. Я выпрыгнула из кровати, открыла печную заслонку и подбросила полено, а потом снова зарылась в меха, наслаждаясь своим собственным пространством. Со своей низкой кровати я снова увидела имя, вырезанное на стене под полкой. Я так давно не думала о Рубене, что уже не могла вспомнить, когда в последний раз касалась этих букв или даже видела их. Сколько лет
