народу относительно высокий уровень жизни. В этом смысле холодная война, несмотря на разделение страны и связанные с ним страдания и лишения для разорванных на две половины семей, а также оскорбленное национальное чувство, сыграла для Германии более чем положительную роль.
Но до этого, особенно в конце 1946 года, люди и в восточной, и в западной зонах снова натерпелись страха. Многие не знали, переживут ли они вообще эту зиму. К счастью, помимо стояния в очередях пред пустыми магазинами они успели приобрести другие навыки выживания. С одной стороны, они привыкли к унизительному кормлению из ложки, то есть к рационированию продовольствия, с другой стороны, развили необычайные ловкость и предприимчивость. Они неустанно открывали все новые пути и средства самообеспечения, «толкали» свое барахло, «загоняли» за бесценок свое золото. Они занимались тем, что сегодня носит модные названия Guerilla Gardening, Repair Cafés, Kleiderkreisel[189], дополняли распределение сверху «экономикой снизу». Фабричные рабочие и ремесленники объединялись в небольшие артели и кочевали по стране, предлагая крестьянам свои ремонтные услуги. Те платили колбасой, мясом и овощами. Чем люди только не промышляли – спекуляцией, жульничеством, контрабандой… Население, с одной стороны, состояло из серой массы получателей рационов, с другой – напоминало вольную армию партизан, которые боролись за свое существование, сами добывая себе пропитание и день за днем испытывая свое единство на прочность.
Народ похитителей продовольствия. Предприимчивость и преступность
Городское садоводство: выращивание овощей рядом с трамвайной остановкой в центре Дрездена. Многое в 1945 году напоминает современную альтернативную экономику: и этот огород, и одежные обмены, и объединения людей, чинящих разные вещи
Окончание войны заново определило понятия «бедный» и «богатый». Богатыми теперь считались счастливые обладатели крохотных огородов. Многие в поте лица таскали грунт в свои разбомбленные квартиры, даже на верхние этажи, и пытались устроить там, среди уцелевших стен, некое подобие грядок. Те, кому посчастливилось получить от городской администрации участок для огорода, могли еще зимой дополнить свой рацион консервированными овощами. «Сословные различия в сегодняшней Германии почти исчезли, – писал Конрад Аденауэр в декабре 1946 года промышленнику Паулю Зильвербергу. – Есть только одно различие – сам ты обеспечиваешь себя всем необходимым или зависишь от государства». Во многих парках были отведены участки для разведения огородов. Особенно заметно это было в берлинском Тиргартене, где люди развернули кипучую деятельность посреди сброшенных с постаментов мраморных статуй. Некоторые семьи просто отгородили или как-нибудь обозначили себе участки, которые с появлением первых плодов им приходилось охранять днем и ночью.[190]
Лучше всех в этом смысле чувствовали себя крестьяне. Они вообще не знали голода. Им необязательно было тащиться со своими продуктами в разрушенные города, они просто ждали, когда горожане сами пожалуют к ним со своим столовым серебром, дорогим фарфором и фотоаппаратами, чтобы получить за свое добро полмешка картошки. Приходили и другие – толпы нищих, в том числе детей и подростков. Каждый день порог крестьянина обивали по 30–40 покупателей, менял или попрошаек. Они, конечно, ненавидели крестьян, поскольку те обдирали их как липку, но деваться было некуда, приходилось скрепя сердце соглашаться на все условия. Говорили, что крестьяне даже хлева выстлали коврами.
Власти посредством проверок и увещеваний пытались удержать крестьян от нелегальной торговли, обыскивали хлева и сараи, конфисковывали припрятанную сельскохозяйственную продукцию, арестовывали крестьян, оказывавших сопротивление членам комиссии. Повсюду раздавались призывы, апеллировавшие к гордости сельского труженика и его чувству гражданской ответственности: «Покажите миру и своему собственному народу, что остатки Германии – это общество взаимопомощи, в котором не бросают в беде своих страждущих сограждан».[191]
Настроения горожан отражает социал-демократическая листовка, в которой между прочим говорится о том, что «3–5 миллионов производителей и поставщиков сельскохозяйственной продукции как сыр в масле катаются, не зная нужды, набивая брюхо и карманы, скупая ценные вещи. Но всему есть предел. Близок день, когда голодающие начнут бить стекла сытым и жечь их усадьбы! Пусть потом не жалуются – они это заслужили!»[192]
Чем больше ненависти к крестьянам копилось у горожан, тем меньше угрызений совести испытывали они, просто воруя у них продукты. В деревни устремлялись целые колонны велосипедистов-мешочников. Так им было легче унести ноги в случае нападения или полицейской облавы. Некоторые крестьяне отстаивали свое добро с ружьем в руках. Из одного только Кёльна ежедневно отправлялись на промысел в ближние и дальние окрестности около 10 тысяч человек. Вечером эти толпы тащили домой свою добычу в чемоданах, сумках и рюкзаках.
Городские власти вынуждены были признать, что без этой продовольственной самопомощи население невозможно было бы прокормить. Крах инфраструктуры компенсировался за счет этой «муравьиной» системы обеспечения. Кёльнский городской чиновник Рольф Каттанек говорил, что он радовался каждому центнеру картофеля, привозимому в город. Нетрудно догадаться, что радовался он независимо от того, легально это картофель прибывал в Кёльн или нелегально. Поэтому до мая 1947 года за мешочничество не наказывали; можно было свободно привезти в город до тридцати фунтов товаров.[193]
Мешочничество было далеко не безопасным промыслом. Будучи незаконным, оно укрепляло право сильного. Люди нередко становились жертвами нападения. Поезда были переполнены еще утром, вечером же, когда народ возвращался с полными мешками, в вагонах вообще уже было не протолкнуться. Многие ехали на подножках в открытых дверях, одной рукой держась за поручень, другой придерживая перекинутый через плечо мешок, а кто-то даже на буферах. Этим пользовались грабители особого сорта. Они подстерегали своих жертв там, где поезда замедляли ход из-за многочисленных повреждений рельсов и тащились со скоростью пешехода, и срывали с них мешки длинными крючьями.
«Теперь все боролись против всех» – эти слова часто встречаются в воспоминаниях современников. «После войны мы наконец узнали, что такое человек» – это тоже довольно популярная мысль того времени. Еще говорили о «волчьем времени», о том, что «homo homini lupus est», об угрозе потери всякого правового сознания. Но так ли это было на самом деле? Правда ли, что мораль якобы напрочь «отменили», списали в архив? «Это надо было видеть, – писала журналистка Маргрет Бовери в начале мая 1945 года в своем дневнике, после того как приняла участие в разграблении оптового склада аптекарских и хозяйственных товаров на Кантштрассе в Берлине. – Люди врывались внутрь через двери и окна, хватали вещи со стеллажей, бросали на пол то, что им были не нужно, дрались друг с другом из-за добычи. „Как дикари“, – сказал один австриец, оказавшийся рядом со мной. Декстропур, который я искала, конечно, уже давно разобрали. Я схватила то, что попалось под руку: формаминт, сироп от кашля, пару рулонов бумаги. Мыла мне, конечно, тоже не досталось.
