А как немца-то от Москвы повернули, так в каждом письме все писал, что войне конец скоро, вот еще неделя, две – и домой воротится, жену, сына обнимет. Боялся он очень, что отца тоже на фронт заберут. Не хотел он того для сына-то… А того, что жена да сын в оккупации почти год пробыли, он то ли не знал, то ли не верил, что их заденет… Не знаю. Но в письмах-то об оккупации ни слова не было. А в сорок третьем, вот аккурат в сегодняшний день, они с товарищем поле разминировали, чтоб танки пройти смогли. А мины большие, противотанковые, сильные. И вот достал его товарищ мину одну. А мина-то новая, непривычная. Он и позвал деда. Что уж они не так сделали, теперь и не разберешь, да только рванула та мина у них в руках прямо. Так оба и погибли в одночасье. То уж командир бабке расписал. Да… – задумался Иван Васильевич, упираясь в лавку обеими руками и сильно вперед наклонившись. Помолчал, будто с мыслями собираясь, а потом и продолжил:
– А отец тож повоевал у меня… Тоже досталося пороху нюхнуть. Правда, недолго – его уж в ноябре сорок четвертого забрали только, как восемнадцать ему исполнилось. Ну, пока учебка, пока доехал – войне-то уж и конец скоро. А после победы его еще служить оставили. Так он еще два года на границе служил. Вот, девк… – задумчиво проговорил Иван Васильевич.
Юля поднялась с лавки и пошла к памятнику. На небольшой гранитной плите, расположенной на уровне ее глаз, были выбиты сорок семь имен героев, не вернувшихся с той войны. Неслышно подошедший сзади Иван Васильевич из-за ее плеча ткнул заскорузлым пальцем в строчку с именем.
– Вот мой дед, Тимофеев Иван Федорович. Меня Иваном-то в его честь назвали. А вот, погляди, отец и сын, Лаптевы Матвей и Иван. Матвея вместе с дедом забрали на фронт, тока погиб он тут же… Еще в июле сорок первого его и убили. И не повоевал почти… Похоронка на него аккурат перед оккупацией пришла. А Ванька не смирился, не… Не мог он простить, что отца его убили. И как наши отходить стали, вместе с ними на фронт и сбежал. Четырнадцать годков тогда ему было… – Иван Васильевич горестно вздохнул. – Всю войну прошел мальчишка. Погиб в самое обидное время – восьмого мая, в Берлине. Тока плакать о нем было уж некому – мать его немцы застрелили, когда за дочерей да мать заступаться стала, а бабку с сестрами вон там, в овраге, в братской могиле и схоронили…
Юля провела пальцем по выбитым в граните строчкам.
– Как странно… Почему-то никогда не видела за этими строчками людей… Живых людей. Ну, имена и имена. Да, были люди, воевали. Погибли… Но вот так… Понимая, что за строчкой на камне стоит не одна судьба… И какой был человек… О чем он думал, о чем мечтал… Этому нас не учили, – Юля обернулась к старику. – Спасибо, дед Вань. Жаль, что этому не учат в школах… А надо, – вздохнула Юля, возвращаясь к скамейке и попутно выискивая глазами Лерку.
– Ну а ты чего задумалась крепко, ась? – присаживаясь рядом, спросил Иван Васильевич. – Ты расскажи, девк. И тебе, глядишь, полегче станет, да и я мож чего умного подсказать смогу? В себе-то тяжко все держать, а расскажешь – глядишь, и легче становится.
– Я то? Да не знаю… – пожала плечами Юля. – Дед Вань, мне в последнее время все больше кажется, что я с ума схожу. Страшно мне…
– Чегой-то ты с ума-то сходишь? – посмотрел на нее дед внимательно. – С чего взяла-то?
– Да чудится мне в последнее время всякое… Уже и не знаю, что привиделось, а что и в самом деле было… Боюсь Лерку когда-нибудь сильно напугать, – Юля вновь задумалась, потом все же продолжила. – Вот вчера, к примеру. Пошли с Леркой в больницу. А она там такого врачу наговорила… Она говорит, а мне чудится, что то и не она вовсе. А как вышли, спрашиваю – что ты наговорила? А она смотрит на меня большими глазами и твердит, что ничего не было… – Юля обняла себя за плечи руками. – Или ночью вот… Ну слышала я, что она не одна была! Понимаете, слышала! Кто-то еще был! А она говорит, что с медведем игрушечным играла… Я все двери проверила, все комнаты – никого нет. Или вот не так давно… Проснулась, а дуб старый пылает. И дом уже занимается, горит. Я Лерку схватила, выскочила, ее в машину, а потом смотрю – и дуб, и дом целехоньки. Не было никакого пожара. И с лесом тоже – Лерка говорит, что она в лесу несколько часов провела, но я же знаю, что больше суток! – Юля повернулась к деду и взглянула ему в глаза: – Дядь Вань, совсем я с ума сошла, да? Страшно мне… Очень страшно…
– Да не сошла ты с ума… Аринка то балует… – вздохнув, сказал Иван Васильевич. – И девку в лес она завела, а Леший убаюкал ее, проспала она все время, потому и не помнит. Сохранить так ее ему было, видать, проще, вот и убаюкал. А остальное все – то Аринка. Да и девка твоя сама говорит – с Аринкой она ходит.
– С Аришкой… – тихо поправила девушка.
– А разница в чем? Аринка, Аришка… Она энто, огневочка наша…
– Погодите… Какая? Та, что утонула больше ста лет назад? – нахмурилась Юля. – Дядь Вань! Ну Вы-то?
– А где ж ты в деревне еще Аринку видала? С тех самых пор ни одной Аринки в деревне нету. Никто так дите не назовет, да никто и не женится никогда на девке с именем-то таким. Так что одна тут Аринушка. Больше нету, – развел дед руками.
– Ага… А та есть. Дядь Вань, вот признайтесь: вы все сговорились? – обиженно откинулась Юля на скамейку. – Неужели так хочется, чтобы мы уехали?
– Раньше уезжать надо было. Теперь уж она не отстанет, – вздохнул дед. – Ты пойми – Аринка – она ни живая, ни мертвая. Не человек она, огневка. Сущность, богами дарованная людям, загубившим и ее, и себя.
– Да утонула же она! А Вы о ней, как о живой говорите! Ну не может умерший человек обратно вернуться! Умерла она давно. Забудьте вы уже о своей огневке! Просто массовый психоз какой-то… – возмутилась девушка.
– Психоз, говоришь, массовый? – прищурился Иван Васильевич. – А вот и отец мой, и бабка моя ее своими глазами, вот как тебя, видали. И говорили с ней, как с тобой. Перед войной самой то было.
* * *
Аринку то в деревне боялись. Прежде она с Игнатовского участка не выходила, но все знали – как покажется кому – беде быть. Потому туда уж и не ходили вовсе от греха подальше. Боялись – а ну как пойдешь мимо, а она и покажется? А в деревне она и вовсе не появлялась.
А в сорок первом, как деревья распускаться стали, начала по дворам ходить.
К первому к Игнату пришла. Он за два года до того обженился, так у него сын родился, да вторым дитем жена на сносях была. Вышел Игнат утром на порог, да чуть не упал – стоит у него перед порогом девчушка, ручки на груди сложила, ножкой притопывает нетерпеливо, головку набок наклонила да на дверь глядит – ждет, значит. Ну, Игнат сразу понял, что за гостья к нему пожаловала, испугался. Стоит белее мела, шевельнуться боится, слова вымолвить не может – язык со страху отнялся.
А Аринка увидала его, усмехнулась.
– Спугался меня, Игнатушка? Нешто грех какой за тобой водится, что так боишься? – насмешливо глядя на него, спросила Аринка.
– Зачем пришла ко мне, Арина? Не трогал я тебя, и семья моя не трогала. Чем не угодил я тебе? Али обидел как нечаянно? – едва ворочая языком, проговорил Игнат.
