придури[12] знают результаты медицинской комиссовки и всех настоящих девушек заранее распределили, какая кому достанется за эту пайку…
— А что сделаешь? Жить надо легче, думать меньше… Змитрович работает?
— Да, сегодня гоним спирт. Змитрович в перегонной.
— Ты его на замок закрыл?
— Да, Иван Иванович. Вот ключ.
Вошла Галя и каким-то настороженным взглядом поглядела на обоих. Бартель взял ключ, но уходить не торопился — смотрел на Галю, и в глазах его было сожаление.
Галя прошла к своему месту, достала с полки небольшой лабораторный стаканчик, посмотрела на свет — чист ли, решительно и деловито вышла из комнаты.
— Пойду посмотрю, как дела у Змитровича, — сказал Бартель и вышел следом.
Змитровичу — высокому, худому рыжему поляку, была поручена самая ответственная операция — конечная перегонка спирта. Выполнял он ее честно, ни одному из блатных ни угрозами, ни посулами не удавалось выпросить у него ни капли. Эта честность имела под собой прочное основание — Змитрович получал посылки с салом с бывшей польской территории, где жили его родные, был независим и незаменим.
Алтайский тоже решил заглянуть к Змитровичу, посмотреть, не перепробовался ли тот готового продукта? Юрий подошел к двери и вдруг услышал истошный крик мастера Валентины Галюновой:
— Юра! Юра! Сюда, скорей! Юра!
Голос раздался с третьего этажа. Алтайский через три ступеньки рванулся вверх. Там на полу, рядом со сборником концентрированной серной кислоты, лежала Галя, которую за плечи, стоя на коленях, поддерживала Галюнова. Глаза Гали были широко открыты, они с укоризной и страхом смотрели на Алтайского. Из левого угла рта тянулся коричневый след стекающей капли. Здесь же, по полу, стоял лабораторный стаканчик со следами темной жидкости на дне…
— Что же ты сделала, Галина? — чуть слышно спросил Алтайский.
Галя глазами показала на сборник. Только мгновения могли спасти ее. Алтайский раньше мысли оказался у одной из бочек с раствором извести, выплеснул в нее капли из стаканчика, которые тотчас зафыркали и запенились, зачерпнул осветленный верхний отстой и поднес ко рту Гали:
— Пей! Ради всего святого, пей!
Галя выпила все. Когда Алтайский поднес второй стаканчик, изо рта ее показалась пена? После третьего стакана пена пошла даже из носа, началась рвота, но Галя покорно пила и пила…
Вечером Алтайский встретился в санчасти с Гохманом, чуть не ставшим «вдовцом». Юрий Федорович поговорил с врачами, увиделся с Галей. Она была слаба, говорила шепотом, но, к счастью, все обошлось благополучно. Мнение врачей было единодушным — ожог полости рта, пищевода и желудка поверхностный, слабый. На вопросы о здоровье, самочувствии Галя ответила одним словом «нормально», но потом добавила:
— Я не думала, что это так страшно… Спасибо, Юрочка, тебя буду помнить всю жизнь…
Обхватив левую кисть Алтайского обеими руками, она, закрыв глаза, пожимала ее и никак не хотела отпустить. Алтайский наклонился, припал губами к одной, потом к другой руке, Гохман отвернулся…
Галю Павлову Алтайский больше не видел — через неделю ее куда-то увезли. Следом исчез и Гохман.
Глава 4. МУТНЫЕ ВОЛНЫ
Мания мурманика — белковые пищевые дрожжи профессора Плевако. Если считать, что на безрыбьи и рак рыба, то это неплохой заменитель животных белков. Посмотрев на физиономию дневального Шиянкина, круглую, как верх ковбойского сомбреро, и сравнив ее с черепом, обтянутым кожей, какой она была три месяца назад, невольно проникнешься уважением к грибкам, которые под микроскопом выглядят цепочками слегка сплюснутых колец. И на вкус они, в общем, ничего, хотя баранья ляжка, конечно, вкуснее. Только откуда ее взять — всю войну мясо шло на фронт и некогда было думать, почему плачет чабан, отдавая последнюю овцу.
В общем-то, эти дрожжи были хорошим выходом из положения, если бы продолжалась война. Но она кончилась и, как обычно, люди быстро забывали трудное и плохое, вспомнили прежние привычки, восстанавливали забытые было вкусы, стали требовательными и даже капризными. Одним словом, дрожжи так и не пошли как полноценный заменитель белка в пищу людям. Даже в виде добавки они придавали еде специфический вкус, особенно несвежие, что могло бы стать в порядке вещей по причине обычной торговой неразворотливости.
Перемены в людях, стремление их жить лучше, забыть плохое, сбросить осточертевшую одежонку Алтайский начал замечать даже в лагере. Особенно у представительниц прекрасного пола в теплые дни, когда красота и привлекательность женщины возвращались к ней ценой добытых двух метров пестренького ситца, неважно какой расцветки, лишь бы свежего и чистого.
Разве можно узнать вот в этой юной, кокетливой пестро-ситцевой вертушке с черными, искрящимися глазищами, с челкой и хитрыми буклями на голове, то самое существо неопределенного пола в засаленных ватных штанищах и телогреище, с лицом, покрытым копотью и смолой, — да, именно то самое существо, которое работает на углевыжи-гательных печах? А существо это на углежжении потому и неопрятно и вымазано, что старается заработать рубли и копейки премий, а уж заодно и доппаек, чтобы видеть, как впиваются в него взглядом встречные мужичишки.
Как ей, Шурке, поступить иначе, если на воле нет родных? Ведь зарплата — это только еда впроголодь, плохонькая одежонка и место на нарах. Все остальное — премию, дополнительный паек — можно получить за систематическое перевыполнение норм и тем больше, чем выше это перевыполнение. Могут еще и досрочно выпустить из лагеря, если статья у тебя бытовая: изнасиловал, ограбил, убил кого-нибудь на перепутье, украл… Но не дай бог украсть у государства! По указу 1947 года, который только что вышел, не будет тебе ни снисхождения, ни амнистии. Да Шурка не из таковых, она знает, где и что красть, а теперь и вовсе «зарубить» хочет — обожглась один раз и хватит! Да и Алтайский ей по душе пришелся, даже хорошо, что у него пятьдесят восьмая — этот не обманет, не продаст и воровать не заставит, сразу видно.
В общем, Шурка приоделась, стала дезко-красивой вообще и вызывающе дерзкой с теми, кто ей не по душе. Если уж «отошьет» какого-нибудь рьяного ухажера, то так и такими словами, что тот только зубами заскрипит. Ухажеры, конечно, не бежали топиться в Туру, они тут же находили других утешительниц, но раз и навсегда усваивали, что Шурка — это класс, звезда. Хороша Маша, да не наша. Отшивает — значит, сила есть.
Однажды, во время танцев в беседке в выходной день, один такой ухажер, в серой шевровой куртке, в таких же галифе и сапогах, видать, трофейных, краденных у кого-то, в шелковой рубашке с красно-пестрым галстуком, в цветастой тирольке с перышком на голове,
